Выбери любимый жанр

Ударивший в колокол - Славин Лев Исаевич - Страница 47


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта:

47

Даже сейчас, когда он сидит в вагоне поезда, уносящего его в Швейцарию, он размышляет не о предстоящих ему хлопотах по поводу вступления в швейцарское гражданство, а все о том же… Вагон качает, трудно писать, а он все пишет прыгающим по бумаге карандашом торопливо, чтобы не упустить набегающих одна на другую мыслей. О чем? Да все о том, что он назвал однажды «черным волшебством». Почти бессознательно он ищет оправдания поступкам Натали. Он делает это всячески. Порой он вообще отрицает порыв любви, отодвигает ее куда-то на задворки душевной жизни:

«Я отрицаю то царственное место, которое дают любви в жизни, я отрицаю ее самодержавную власть и…»

Он задумался. Колеса продолжали выстукивать свое «Про-вен-ти-ли-руй свой интелл-ект… Про-вен-ти-ли-руй свой ин-телл-ект…»

Герцен решительно приписал:

«…И протестую против слабодушного оправдания увлечением…»

Он прикрыл глаза. Какое счастье, что в купе нет никого, кроме него, и никто не видит, как слезы бегут по его лицу и карандаш, прыгая, чертит по бумаге:

«Страсть не есть преступление».

Он вырвал из дневника лист и принялся писать письмо к Натали:

«Ну вот, мой друг, я юношей не искал ни Огарева, ни тебя, встретившись с вами, я исполнился любовью к вам. Тебя я полюбил всей способностью любви в моей душе…»

В Женеве, проходя по улице, Герцен обогнул столики, стоявшие прямо на тротуаре под полосатым тентом.

За одним из столиков — шумная компания. Герцен скользнул по ней равнодушным взглядом. Кто-то ораторствовал, размахивая руками. Синий фрак туго обтягивал его полную спину. Остальные слушали, кто лениво, кто почтительно. Один из сидевших приподнял шляпу. Да это Аяин! Герцен кивнул в ответ, не останавливаясь. У него не было настроения встречаться с людьми.

В это время синий фрак обернулся. Господи, да это же Николенька Сазонов!

Герцен рванулся к нему.

Они обнялись. Отошли от компании, сели вдвоем за отдельный столик. Сазонов, покряхтывая, тяжело опустился на стул, снял соломенную шляпу, обмахивался ею. Обнажился его необъятный лоб, сливавшийся с лысиной. Маленькие усики, жгуче-черные (уж не подкрашивает ли он их?), не закрывали чувственного рта. Герцен с грустью смотрел на него. Поддался Николенька! Он на три года моложе Герцена, но разгульная жизнь отложила на нем следы в виде мешков под глазами, глубоких борозд на щеках, несгибающихся колен и негнущейся поясницы. А вот по тонусу своему он сейчас тот же, что и три года назад — «весел, толст и гадок до невозможности», как тогда описал его Герцен в письме к московским друзьям, — разве только брюхо его раздалось еще больше да глаза приобрели серебристую поволоку, которую Герцен замечал у сильно пьющих людей.

У Герцена была слабость к Сазонову. Он знал ему цену. Но ведь однокашники! Вместе университет кончали. В одном кружке были с Сатиным, Грановским, Огаревым, потом с Бакуниным… Какие дорогие имена! Мы знаем, как легко широкое сердце Герцена раскрывалось навстречу друзьям. И как болезненно переживал он, когда разочаровывался в иных. Сазонов был из самых давних, из коренных друзей. С ним связаны первые социалистические мечтания. И в общем он не изменил этому знамени и здесь, за рубежом, где живет уже долгие годы. Кутила? Да. Лентяй? Да. «Фразер и эффектер», по слову Аксакова? Да. Но вместе с тем активный революционный деятель (правда, все больше в мелких политических клубах), образованный (особенно в истории, хоть и поверхностно, но широко), талантливый публицист (жаль только, что мало пишет), знает четыре европейских языка (французский, немецкий, итальянский, английский в убывающей последовательности).

Герцен однажды назвал его «плодовитой бесплодностью». Не в глаза, конечно, он щадил его, а в письме к Огареву Он же Сазонова рекомендовал Прудону в его газету в качестве заведующего иностранным отделом. Через полтора месяца Сазонов ушел оттуда. Начал работать в газете Маццини «Реформа», отсюда он ушел только через три месяца. Не больше, если не меньше, продержался он в органе Мицкевича «Трибуна народов». Восхищенный «Манифестом Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, он начал с жаром переводить его, но, не докончив, бросил.

А в милосердном сердце Герцена все же сохранился уголок Сазонова. И впоследствии Герцен опубликовал немногие его статьи, например о всемирной выставке, — очерк, довольно увесистый по объему и такой же по слогу. Вздохнув, Герцен обмолвился о Сазонове, что этот его старый товарищ при всех своих способностях и передовых убеждениях давно превратился, как он выразился, в «декорацию, прикрывающую лень и бездействие».

И все же по старой памяти Герцен не утратил к нему нежности. И сейчас, сидя с ним за столиком в кафе, расспрашивал, как он живет, а впрочем, больше предавался воспоминаниям о московских временах.

Да, не мог Герцен так просто отмахнуться от Николеньки. Он даже впоследствии писал о нем, уже после его смерти, в «Былом и думах» в главе «Русские тени». Ноне был ли Сазонов тенью и при жизни? Ведь при всей своей приверженности к плотским утехам он был не только «бесплодным», но и бесплотным. В беседе — интеллектуальные утонченности, в писаниях — крайние взгляды, в быту — чревоугодник и бабник. Верностью идеалам он оправдывал свой свинский образ жизни. Но так ли он был верен идеалам? На этот счет есть разные сведения.

Сазонов относился к Герцену снисходительно, даже несколько свысока. В письме к Марксу он характеризует Герцена как человека «скорее увлечений, чем убеждения, человека воображения больше, чем знания, впрочем, очень преданного и очень способного…» Конечно, он не упоминает в небрежно-покровительственной по тону характеристике, что он без конца тянет из Герцена деньги в виде долгов без отдачи.

Нетрудно распознать в этом обидно беглом отзыве и оттенок зависти. Честолюбие Сазонова было безгранично. Если следовать психологическому образу Толстого, уподобляющего человека дроби, где числитель то, что человек есть на самом деле, а знаменатель — то, что он о себе воображает, то знаменатель у Сазонова был раздут не менее, чем его алкоголическая печень.

Сазонов ни минуты не сомневался, что в будущей свободной России он займет высокий решающий пост. Он постоянно и требовательно жаждал не просто одобрения, а поклонения себе, притом не камерного, а громкого, публичного. Поэтому он и окружал себя поклонниками, нисколько не сетуя на их ничтожество, вроде тех, кого мы сейчас видели за его столиком, почтительно внимающих его речам, бездарных поэтов, бульварных журналистов, в среду которых нетрудно было затесаться личностям, подозрительным в смысле их прикосновенности к тайной полиции.

Да и сам Сазонов… С некоторого времени к нему стали относиться настороженно. Когда он пришел к оппозиционной французской писательнице графине д'Агу, избравшей себе, как и Аврора Дюдеван, мужской псевдоним — Даниэль Стерн, чтобы заказать ей статью против Наполеона III, она отнеслась к нему с опаской, а друзьям своим отписала: «Меня посетил Сазонов, но в демократической партии против него существует много предубеждений…»

Неприятный слушок довольно настойчиво волочился за Сазоновым. Может быть, этому способствовало то, что в пятидесятых годах Сазонов корреспондирует в «Отечественные записки», которые тогда резко выступали против «Современника» Чернышевского? Не брезговал Сазонов также редактировать один из отделов парижского еженедельника «La Gazette du Norde», который свободно продавался в России, что говорило о его казенном благомыслии. Более того, Сазонов стал сотрудничать в газете «Наше время», издававшейся Чичериным и Павловым на средства старого реакционера князя Вяземского и безудержно травившей и Герцена, и Чернышевского.

Наконец, это постепенное сползание с прогрессивных позиций достойно завершилось униженным прошением к царскому правительству с просьбой об отпущении ему, Сазонову, социалистических грехов и разрешении вернуться в Россию. Показательно, что это коленопреклоненное ходатайство было поддержано русским послом в Париже князем Орловым и — что еще более характерно — парижским агентом III отделения Яковом Толстым.

47
Мир литературы

Жанры

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело