Братья Стругацкие - Прашкевич Геннадий Мартович - Страница 4

Но сам Аркадий о счастливых годах учения вспоминал и с явным сожалением:

«Каким студентом я был? Безобразным. У нас были блестящие преподаватели. Например, академик Конрад, тогда еще „будущий“, другие крупные светила. Нам всем очень не хватало культуры, хоть из нас и готовили штабных офицеров со знанием языка, а это неизбежно подразумевает какую-то культурную подготовку. Всему этому пришлось набираться после окончания института в самостоятельном порядке. Мне, молодому идиоту — страшно вспомнить! — было тогда непонятно, зачем нам преподают историю мировой литературы, историю японской культуры, те области языка, которые связаны с архаическим его использованием. Сейчас, когда старость глядит в глаза, понимаю, что как раз это и было самым важным и интересным. А тогда…»

В 1949 году институт был закончен, и будущий писатель получил диплом переводчика-япониста. Кстати, там же, в институте, Аркадий в сентябре 1944 года познакомился с Леной Ошаниной — своей будущей второй женой. Их роман окажется очень непростым: каждый пройдет через свои, так сказать, индивидуальные браки, прежде чем соединиться и прожить вместе долгие годы.

Но до этого еще далеко. До этого много еще чего случится.

В 1946 году Аркадия Стругацкого откомандировали в Казань, где активно шла подготовка Токийского процесса над японскими военными преступниками. «АН не любил распространяться об этом периоде своей жизни, — вспоминал Борис Натанович, — а то немногое, что мне об этом стало от него все-таки известно, рисует в воображении картинки исключительно мрачные: угрюмая беспросветная казарма; отвратительные сцены допросов; наводящее ужас и омерзение эмвэдэшное начальство».

А еще через два года, в 1948-м, младший лейтенант Аркадий Стругацкий познакомился со студенткой Инной Шершовой. Случилось это на новогоднем вечере в пединституте имени Ленина на Пироговке, куда по традиции (мужчин в то время в столице было не густо) на подобные вечера приглашали курсантов из соседних учебных заведений. Влюбчивый переводчик-японист не оставил без внимания вызывающе красивую девушку. Отец ее, Сергей Федорович Шершов, был одним из ведущих профессоров Московского энергетического института, умнейшим человеком, что, впрочем, не помешало ему при удобном случае заметить дочери (не без укора, конечно): «Зачем ты берешь фамилию Стругацкая?»

Дочь это не остановило. Свадьбу сыграли.

Совместная жизнь, правда, оказалось недолгой.

По окончании института молодого офицера распределили в Сибирь — в город Канск (родина знаменитой канской махорки), в школу военных переводчиков восточных языков. Ант Скаландис (Антон Молчанов), собравший огромный материал для своей книги о братьях Стругацких, указывал, что канскому «секретному объекту придавалась особое значение… в МГБ совсем не собирались поручать абы кому подготовку нелегалов для стран Дальневосточного региона. По некоторым данным, готовили там и специалистов для легендарного ГРУ. В общем, работа в Канске считалась более чем серьезной — другое дело, что жизнь там, особенно у аборигенов, была не просто тоскливой, а по-горьковски, по-достоевски беспросветной — со всеми свинцовыми мерзостями и мармеладовщиной советского розлива, когда уже некуда больше идти».

Много позже, в романе «Град обреченный», город этот аукнется в притче, несомненно, придуманной самим Стругацким-старшим: «У нас в Канске были два ассенизатора — отец и сын. Канализации у них там нет, просто ямы с этим… с жижицей. Они это дерьмо вычерпывали ведром и заливали в свою бочку, причем отец, как более опытный специалист, спускался в яму, а сын сверху подавал ему ведро. И вот однажды он это ведро не удержал и обрушил обратно на батю. Ну, батя утерся, посмотрел на него снизу вверх и говорит с такой горечью: „Эх, — говорит, — чучело ты огородное, тундра! Никакого толку в тебе не видно. Так всю жизнь наверху и проторчишь“…»

Сам объект (в/ч 74 393) представлял собой «…изрядную территорию вдоль реки Кан, обнесенную скромным дощатым забором, легко преодолимым, если надо было сбегать за водкой. Со стороны берега забор был и вовсе никаким, и в погожие летние дни на реку запросто ходили купаться. Казармы курсантов и дома офицерского состава, построенные еще после Гражданской пленными чехословаками, двухэтажные кирпичные со стенами толщиной в пять кирпичей (морозы-то случались и ниже пятидесяти). Отопление — печи-голландки. Для учебных классов было отдельное здание, одноэтажное. А еще столовая и клуб. Слева от школы переводчиков находилась танкоремонтная мастерская — с более серьезным забором, а справа и вовсе возвышалась глухая бревенчатая стена едва не в десять метров высотою и по углам вышки с вертухаями — это был лагерь, вроде бы для политических, и ходили слухи, что однажды там случилось восстание и всех восставших постреляли. Теперь оттуда никогда не доносилось ни звука. Местные, как водится, про все секретные объекты знали, но частенько путали, где что расположено, и вообще предпочитали обходить эти места стороною».

Молодая жена в такую глухомань не поехала: надо было закончить учебу. Да и страстная натура Аркадия Натановича сыграла в случившемся свою роль: до Инны нет-нет да доходили слухи об офицерских пьянках, о беспорядочном образе жизни ее мужа. Нечастые встречи в Москве и в Ленинграде не могли растопить, сломать все нарастающую отчужденность, и разрыв, в конце концов, произошел — после поездки Инны в Канск в сентябре 1951 года, хотя официально развод они оформили только осенью 1952 года.

Все это тоже отразится в «Хромой судьбе» — вещи для А. Н. Стругацкого автобиографичной в весьма высокой степени:

«Кряхтя, я откинул створку цокольного шкафчика, и на колени мне повалились папки, общие тетради в разноцветных клеенчатых обложках, пожелтевшие, густо исписанные листочки, скрепленные ржавыми скрепками. Я взял первую попавшуюся папку — с обломанными от ветхости углами, с одной только грязной тесемкой, с многочисленными полустертыми надписями на обложке, из которых разобрать можно было лишь какой-то старинный телефон, шестизначный, с буквой, да еще строчку иероглифов зелеными чернилами: „сэйнэн дзидайно саку“ — „творения юношеских лет“. В эту папку я не заглядывал лет пятнадцать. Здесь всё было очень старое, времен Камчатки и даже раньше, времен Канска, Казани — выдирки из тетрадей в линейку, самодельные тетради, сшитые суровой ниткой, отдельные листки шершавой желтоватой бумаги, то ли оберточной, то ли просто дряхлой до невозможности, и всё исписано от руки, ни единой строчки, ни единой буквы на машинке…»

Когда старшего лейтенанта Стругацкого перевели из Канска на Камчатку, он это воспринял как благо. Вот только оставленная в спешке личная библиотека… В «Хромой судьбе» об этом сказано с горечью: «Я собрал ее (библиотеку. — Д. В., Г. П.) в Канске, где два года преподавал на курсах. По обстоятельствам, выезд мой из Канска был стремительным и управлялся свыше — решительно и непреклонно. Упаковать книги мы с Кларой (имя, разумеется, вымышленное, романное. — Д. В., Г. П.) тогда успели, и даже успели их отправить малой скоростью в Иркутск, но мы-то с Кларой в Иркутске два дня всего пробыли, а через неделю были уже в Корсакове, а еще через неделю уже плыли на тральщике в Петропавловск, так что библиотека моя меня так и не нашла. До сих пор жалко, сил нет. Там у меня были четыре томика „Тарзана“ на английском, которые я купил во время отпуска в букинистическом, что на Литейном в Ленинграде; „Машина времени“ и сборник рассказов Уэллса из приложения к „Всемирному следопыту“ с иллюстрациями Фитингофа; переплетенный комплект „Вокруг света“ за 1927 год…»

На Камчатке офицеры (по традиции) пили не меньше, чем в Канске, но здесь их, по крайней мере, окружала совсем иная природа: холодное огромное море, высокие огромные вулканы, в том числе действующие.

Стругацкий-старший даже стихи начал писать.