Братья Стругацкие - Прашкевич Геннадий Мартович - Страница 41

В этом аспекте совершенно по-другому выглядел не написанный еще мир Управления. Что такое Управление — в нашей новой, символической схеме? Да очень просто — это Настоящее! Это Настоящее, со всем его хаосом, со всей его безмозглостью, удивительным образом сочетающейся с многоумудренностью, Настоящее, исполненное человеческих ошибок и заблуждений пополам с окостенелой системой привычной антигуманности. Это то самое Настоящее, в котором люди все время думают о Будущем, живут ради Будущего, провозглашают лозунги во славу Будущего и в то же время — гадят на это Будущее, искореняют это Будущее, всячески изничтожают ростки его, стремятся превратить это Будущее в асфальтированную автостоянку…»

Вот только этот Лес…

Он ведь сомнительное, неистинное будущее…

Конечно, в Управлении люди гадят на Лес, искореняют его, изничтожают ростки его… однако уничтожают они при этом не Лес, а Полдень, вырастающий отнюдь не из Леса.

В этом парадокс «Улитки на склоне».

Лес — это и будущее вообще, и, одновременно — худшее будущее.

Если смотреть из окна Управления, то в Лесу любой вариант будущего возможен.

Лес — это вселенная, которую надо обустроить, но пока не понятно — как именно; столь же неясно, что от всей этой вселенной нужно людям, помимо простейших материальных благ. А если всё же погрузиться в Лес, если широко раскрыть глаза, вдуматься, всмотреться… наверное, можно увидеть: там уже реализовалось будущее… но не то, к сожалению, совсем не то, которое привлекало авторов повести. И вряд ли таким страшным и непривлекательным это будущее стало лишь из-за искоренительской деятельности Управления. Скорее, оно вообще стало возможным только по причине существования разного рода Управлений. Можно себе представить, что Лес когда-то был Управлением. То ли этим самым, то ли его давно «разрыхленным», с землей сравненным аналогом. Путешествие из Управления в Лес равно вояжу на машине времени. И его конечный пункт является результатом естественной эволюции Управления.

О магистральном смысле Леса четко сказано в творческом дневнике Стругацких:

«Если тоталитарное правительство может обходиться без народа (имея могучую технологию), оно перестает [использовать) пропаганду, демагогию и агитацию, перестает обращать внимание…»

Про женское «правительство» Города в Лесу поклонниками творчества братьев Стругацких написано очень многое. И многое сказано об армиях «дрессированных вирусов», о сочных картинах терраформирования (заболачивания, разрыхления, полного изменения лика земли с помощью биороботов-«мертвяков»), о цивилизации амазонок, об альтернативе биологического прогресса технологическому прогрессу, тогда как суть заключается всего в нескольких словах: «Тоталитарное правительство может обходиться без народа». Лес представляет собой социум, где тоталитарный режим рассматривает народ как биоматериал, органику, годную лишь для переработки в нечто полезное, но лишенное собственной воли, разума, а то и облика человеческого.

Всё.

Точка.

Остальное — детали.

Могла ли преобразоваться в подобное будущее советская реальность, окружавшая Стругацких в 1965 году?

Не исключено.

Кандид, сотрудник биостанции, в Лес попал случайно.

Полуживого, с повредившейся после крушения вертолета памятью, его выхаживают крестьяне одной из лесных деревень. Много таких богом забытых деревенек рассыпано по Лесу: еще живых, и рядом — затопленных или поросших грибами и покинутых жителями после того, как прошло через их улицы «одержание» или «разрыхление». Кандида селят в доме с молоденькой девушкой, почти девочкой Навой. Она привязывается к Кандиду и считает себя его невестой. Но Кандид — чужой. Он чужой всей деревне. Ему в деревне тесно. Он мог бы жить тут, да не хочет. Его пугает сонный образ жизни крестьян. Он ищет… понимания. Поэтому прежде путешествия к биостанции, — а туда вернуться очень трудно, почти невозможно, — он пытается разобраться в механизмах, управляющих странной жизнью Леса.

Кандиду надо уйти. Он хочет вернуться. Ему тяжело: жизнь вокруг устроена так, что логически мыслить и устанавливать картину сути происходящего невероятно трудно. Кандид хочет уйти из деревни с ясной головой — так, чтобы никто не заговорил его, не занудил голову — «до звона в ушах, до тошноты, до мути в мозгу и в костях». Он не может думать. Наверное, от бесконечных прививок, которыми занимаются в деревне.

А может быть, сказывается «…дремотный, даже не первобытный, а попросту растительный образ жизни, который он ведет с тех незапамятных времен, когда вертолет… рухнул в болота». Этот образ жизни — общий для всей деревни, да и, надо полагать, для множества других лесных поселков.

«Он открыл глаза и уставился в низкий, покрытый известковыми натеками потолок. По потолку шли рабочие муравьи. Они двигались двумя ровными колоннами, слева направо нагруженные, справа налево порожняком. Месяц назад было наоборот, справа налево с грибницей, слева направо порожняком. И через месяц будет наоборот, если им не укажут делать что-нибудь другое. Вдоль колонн редкой цепью стояли крупные черные сигнальщики, стояли неподвижно, медленно поводя длинными антеннами, и ждали приказов. Месяц назад я тоже просыпался и думал, что послезавтра ухожу, и никуда мы не ушли, и еще когда-то, задолго до этого, я просыпался и думал, что послезавтра мы наконец уходим, и мы, конечно, не ушли, но если мы не уйдем послезавтра, я уйду один. Конечно, так я уже тоже думал когда-то, но теперь-то уж я обязательно уйду. Хорошо бы уйти прямо сейчас, ни с кем не разговаривая, никого не упрашивая, но так можно сделать только с ясной головой, не сейчас…»

В деревне есть Старец и есть Староста.

Старец — это носитель старинной системы правил, которая когда-то работала, но давно уже потеряла всякий смысл, ее все нарушают. Впрочем, Старец по инерции еще раздает указания, как кому поступать, а как поступать не следует, и ждет наказаний откуда-то извне — за то, что правила будут нарушены. Старца не слушают, но всё еще кормят по старой памяти — как низшего представителя какой-то вроде бы существующей пока власти, связь с которой давно утрачена. Деревня уже не сеет в неудобных местах и не оставляет урожай на «Глиняной поляне», как ей предписывалось прежде. Вот Старец и ворчит: смысл правил, смысл старых «нельзя» — «вредно». Но крестьянам уже все равно, что там еще нельзя, а на что давний запрет отменен…

А Староста являет собой нечто вроде председателя колхоза. Простой администратор невысокого ранга.

Староста вместе со Старцем и собранием деревни — остатки разрушенной системы. Еще один ее отпечаток — «трансляция» каких-то странных новостей, значение которых никому не понятно; воспринимаются они редкими единицами, своего рода живыми радиоприемниками. Когда-то у «биорадио», наверное, имелся смысл. Возможно, «трансляция» прежде служила эффективным орудием пропаганды. Но ко временам падения Кандида она выродилась в пафосную белиберду:

«Мутное лиловатое облачко сгустилось вокруг голой головы Слухача, губы его затряслись, и он заговорил быстро и отчетливо, чужим, каким-то дикторским голосом, с чужими интонациями, чужим, не деревенским стилем и словно бы даже на чужом языке, так что понятными казались только отдельные фразы: „На дальних окраинах Южных земель в битву вступают все новые… Отодвигается все дальше и дальше на юг… Победного передвижения… Большое разрыхление почвы в Северных землях ненадолго прекращено из-за отдельных и редких… Новые приемы заболачивания дают новые обширные места для покоя и нового продвижения на… Во всех поселениях… Большие победы… Труд и усилия… Новые отряды подруг… Завтра и навсегда спокойствие и слияние…“»

Когда-то «верхи» наладили систему отношений между властью и народом, между Кремлем и колхозами, и она являлась основой реальности — и во времена Управления, и несколько раньше. А потом начала разваливаться. Новая власть сочла старую систему тупиковым путем, сплошным анахронизмом. По инерции кое-какие узлы прежней системы продолжают работать, но уже — на холостом ходу. Кандид бродит по джунглям, полянам, болотам, видит деревни и людей, преображаемых в нечто иное, нечеловеческое. Новая власть превратила Глиняную поляну (по-старому — заготовительную базу продуктов, место, где должны были располагаться элеваторы) в генетический комбинат, где из людей делают биороботов. Новая власть лишена представлений о добре и зле, ей нужны безмозглые трудовые единицы и вовсе не нужны люди. «Вот почему людей загнали, как зверей, в чаши, в болота, утопили в озерах: они были слишком слабы, они не поняли, а если и поняли. то ничего не могли сделать, чтобы помешать», — размышляет Кандид. Он и сам чуть не погиб вместе с Навой. Его случайно спас хирург Карл — бывший сослуживец, с каких-то пор оказавшийся в услужении у истинных хозяев Леса.