Ассимиляция - Вандермеер Джефф - Страница 2

А потом снова резкий разворот, быстро приближающийся маяк. По обе стороны от него дрожит воздух, а потом обретает разные очертания, то взвивается вопросительным знаком, то стелется ровно и низко, поднимается высоко лишь затем, чтоб опуститься к самой земле. И вот он окончательно изгибается вопросительным знаком – словно для того, чтоб ты стала свидетелем собственного жертвоприношения; и эти очертания зависают там, источая свечение. Что за грустный знак препинания – зеленое пламя, сигнал бедствия, знак упущенной возможности. Ты все еще паришь в воздухе? Умираешь или уже умерла? Сложно сказать.

Но шепот никуда не делся. Не отстал от тебя.

Так что ты еще не внизу.

Ты здесь, наверху.

И допрос продолжается.

И будет продолжаться до тех пор, пока ты не дашь ответы на все вопросы.

Проверил механизмы линз, прочистил и протер сами линзы. Починил шланг для поливки в саду. Подправил ворота. Сложил все инструменты, лопаты и прочее в сарай. Визит БП&П. Заказать краску для дневной разметки – черная краска со стороны моря облупилась. Также заказать гвозди и еще раз проверить сирену с восточной стороны. Замечены: пеликаны, шотландские куропатки, какая-то разновидность камышевки, множество черных дроздов, песчанки, королевская крачка, скопа, американские дятлы, бакланы, ласточки, карликовая гремучая змея (у изгороди – не забыть!), пара кроликов, олень с белым хвостом, и на рассвете, прямо на дороге, – множество броненосцев.

Тем зимним утром холодный ветер так и норовил пробраться под воротник куртки Саула Эванса, пока он шагал по тропинке к маяку. Накануне ночью разразился шторм, и ниже и слева от него серел океан, катил валы под тускло-голубым небом, а заросли тростника раскачивались и шелестели. На берег выбросило обломки дерева, бутылки, потускневшие белые буи и тушу мертвой рыбы-молот, опутанные водорослями, но никаких серьезных разрушений ни здесь, ни в деревне шторм не причинил.

У ног его стелились ветки ежевики, по обе стороны от тропы тянулись густые сероватые заросли чертополоха, который зацветет пурпурными цветами весной и летом. А справа под жалобные крики поганок и малых гоголей чернели пруды. Черные дрозды, примостившиеся на тонких низких ветках деревьев, в страхе взлетели при его приближении, а потом всей дружной крикливой компанией снова заняли насиженные места. В воздухе свежо и остро пахло солью, примешивался и легкий запах гари – им тянуло то ли от ближайшего дома, то ли от плохо затушенного костра.

До встречи с Чарли Саул жил на маяке вот уже лет пять, и продолжал жить там же, но вчера вечером остался ночевать в деревне, примерно в миле отсюда, в коттедже Чарли. Это было нечто новенькое и никак не обговаривалось, но когда Саул собрался одеваться и уходить, Чарли подтолкнул его к постели. Такое проявление радушия вызвало робкую полуулыбку на губах у Саула.

Чарли даже не шелохнулся, когда Саул поднялся с постели, оделся, сделал яичницу на завтрак. Оставил щедрую порцию для Чарли на сковородке под крышкой вместе с долькой апельсина и куском хлеба в тостере, рядом приложил коротенькую записку. Уже у двери он обернулся и посмотрел на человека, который лежал на спине, полуприкрытый сползшим одеялом. Чарли было под сорок, но он был строен, с мускулистым торсом и широкими плечами, крепкими ногами мужчины, который провел добрую половину сознательной жизни в лодках, забрасывая и вытягивая сети. И живот у него был плоский – сразу ясно, что этот человек не проводит все вечера за выпивкой.

Дверь захлопнулась с тихим щелчком. Отойдя от дома на несколько шагов, Саул начал насвистывать, как дурачок, благодаря бога, который в конечном счете сделал его счастливым, пусть даже таким непредсказуемым образом. Некоторые вещи доходят до тебя с запозданием, но, как известно, лучше поздно, чем никогда.

Вскоре перед ним уже высился маяк. Он служил дневным ориентиром для лодок и кораблей, чтобы те могли выбирать правильное направление на мелководье, но и ночью добрую половину недели светил – в полном соответствии с расписанием движения торговых судов, проплывавших поодаль, в открытом море. Саул знал в нем каждую ступеньку, каждый закуток внутри, за этими стенами из камня и кирпича, каждую трещинку и пятнышко. Грандиозные четырехсторонние прожекторы в башне наверху, или, собственно, сам маяк, тоже были по-своему уникальны, и он знал сотни способов верно направить их лучи. Состояли они из тысяч зеркальных поверхностей, собранных в форме овала, и напоминали дверь из голубоватого стекла или неестественно удлиненный зрачок всевидящего ока. Стояли они на маяке со дня основания, и было им уже больше ста лет.

Будучи священником, он считал, что познал мир и покой, нашел свое призвание, но после этой добровольной ссылки изменил свое мнение и понял, что поистине обрел то, что искал всю жизнь. Понадобилось больше года, чтобы понять почему. Священники как бы выставляются перед миром, навязывают ему себя, и этот мир тоже сильно на них влияет. Но стать смотрителем маяка – это верный способ заглянуть в себя, приструнить гордыню. Оказавшись здесь, он занимался лишь чисто практической деятельностью, которой научился у своего предшественника. Теперь он знал, как содержать линзы в порядке, как работает вентилятор и панель доступа к прожекторам, как поддерживать порядок и чистоту этого сооружения, как починить все, что вдруг вышло из строя, – словом, мог переделать за день тысячу дел. И ему нравилась вся эта подчас рутинная работа, он радовался тому, что она не дает времени размышлять о прошлом, и был готов проработать хоть весь день напролет – особенно теперь, в свете приятных воспоминаний об объятиях Чарли.

Но воспоминания эти тут же померкли, стоило Саулу увидеть, что ждало его на стоянке, посыпанной гравием, за ярко-белой изгородью, окружавшей маяк и площадку вокруг него. Там стоял знакомый сильно помятый фургон, а рядом с ним, как обычно, два новобранца из «Бригады Познания & Прозрения». Снова явились мучить его, портить хорошее настроение, даже успели уже выложить рядом с машиной свое оборудование – видно, не терпится начать. Еще издали он нехотя приветствовал их взмахом руки. Избавиться от них будет непросто.

Теперь они постоянно путались под ногами, делали замеры, фотографировали, записывали выводы и наблюдения на большие неуклюжие диктофоны, снимали свои любительские фильмы. Старались найти… что? Он знал историю местного побережья, знал, как расстояние и тишина могут преувеличить, исказить представление о самых обыденных вещах. Как при виде этих просторов, и тумана, и пустой береговой линии размышления приобретают самый зловещий оборот и начинают создавать историю буквально из ничего.

Саул не спешил, поскольку находил этих людей утомительными и до тошноты предсказуемыми. Путешествовали они парами – один отвечал за познание, другой за прозрение, – и порой он с удивлением прислушивался к их разговорам. Его поражало, насколько противоречивы могут быть их высказывания, подобные мыслям и аргументам, вертевшимся у него в голове, когда срок его служения в церкви подходил к концу. Последнее время к нему зачастила одна и та же пара: мужчина и женщина лет двадцати с небольшим, хотя порой они больше походили на подростков. Вели себя, как мальчик и девочка, убежавшие из дома, прихватив с собой набор «Юный химик» и доску уиджа[1].

Генри и Сьюзен. Поначалу Саул решил, что за суеверия отвечает женщина, но она оказалась ученой – интересно, в какой области? А сверхъестественными явлениями занимался мужчина. Генри говорил с еле заметным акцентом, и Саулу никак не удавалось определить, что это за акцент такой, добавляющий властности и самоуверенности каждой фразе. Он был полноват, чисто выбрит в отличие от бородатого Саула, под бледно-голубыми глазами залегли тени, черные волосы подстрижены горшком, бледный и неестественно высокий лоб закрывает челка. Похоже, этого Генри ничуть не волновали вещи земные, к примеру, погода, поскольку он всегда носил одну и ту же одежду с небольшими вариациями – рубашку-батник из тонкого синего шелка и слаксы. А начищенные до блеска черные туфли на молнии годились разве что для прогулки по городским улицам, а не для экспедиций.