Политический сыск, борьба с террором. Будни охранного отделения. Воспоминания - Коллектив авторов - Страница 34

Происшедшее и ожидаемое меня так выбили из колеи, что я решил сам посмотреть, что происходит. Надев старенькое штатское платье, я направился на Выборгскую сторону. Прошел Литейный мост и держу направление к Финляндскому вокзалу, но не тут-то было. Улицы и тротуары сплошь запружены народом, все рабочие мужчины, кое-где работницы, студенты и курсистки; видны и серые шинели солдат, но последних мало. Стоят группами, разговаривают друг с другом, серьезно и озлобленно; слышатся голоса протеста, что мало хлеба, что приходится ждать очереди, простаивая часами в хвостах; бранят правительство; некоторые сильно жестикулируют и кричат. Иду дальше, или, вернее, протискиваюсь. Необозримое море людей. Толпа внимательно слушает какого-то оратора, от поры до времени выкрикивая: «Правильно! Правильно, товарищ!» Прислушиваюсь, и до меня доходят сначала отдельные слова оратора, а затем и течение мысли говорящего. Он стоит на каком-то возвышении, ему лет 30, он в темной куртке, блондин, по внешнему виду рабочий, но может быть переодетый в рабочее платье интеллигент Манера себя держать, жестикулировать и владеть голосовыми средствами указывали на то, что человек этот не впервые выступает и умеет не только завладеть вниманием массы, но и подчинить ее себе. Говорил он долго о правительстве, фабрикантах, жандармах и полиции, с озлоблением заключив. «Долой их! Довольно нас эксплуатировать!» И, потрясая кулаками в воздухе, закричал: «Власть народу! Мы должны быть кузнецами своего счастья. Довольно лили нашу кровь! Война для нас гибель, а для буржуазии выгода. Да здравствует мир!»

Очевидно, что этот субъект был одним из предтечей большевизма, подошедший умело к пропаганде о прекращении войны.

Этого оратора сменила нервная еврейка, пискливый голос которой сначала вызвал смех и нелестные эпитеты по ее адресу, но чем дальше, тем внимательнее толпа стала ее слушать, так как она затронула вопросы о нужде и страданиях рабочего класса, жестокости правительства, эксплуатации и т. д. Опять послышались возгласы: «Правильно!» Словом, масса умело подготовлялась к революционным выступлениям.

Вдруг издали зашумел грохот пулемета, пули которого ударили в стену ближайшего к нам дома. Толпа на момент замерла, а затем неудержимо ринулась, давя друг друга и бросаясь из стороны в сторону. Опять грохот. Вокруг меня лица, искаженные озлоблением и ужасом. Я чувствую, что меня давят со всех сторон, и только думаю, чтобы не потерять самообладания и не обратить на себя внимания. Опять выстрелы. По-видимому, среди нас есть раненые и сбитые с ног. Слышны мольбы, ругань и призыв к помощи. Но стрельба прекратилась, и часть толпы опять приблизилась к новому появившемуся оратору. Это был хилый, изможденный, очевидно чахоточный, молодой человек, который, задыхаясь, кричал хриплым голосом: «Товарищи, надо защищаться на баррикадах! Наша возьмет!», но кровь хлынула из его горла, и он как сноп свалился.

Многочисленные толпы сосредоточивались и в других частях города, и в них уже заметны были в значительном числе арестантские куртки освобожденных толпою арестантов. Чернь неудержимо бушует и начинает грабить оружейные магазины и винные лавки. Затем грабили арсеналы. Подожжен окружной суд. Разгромлен Департамент полиции. Словом, грабеж, ненависть, идеи, авантюра и праздность, все смешалось в одном котле революции. Начались насилия над офицерами и случаи убийств. Вытаскивают полицейских и их убивают, а наутро, 27 февраля, прибегает на заседание собравшихся в Круглом зале Государственной думы какой-то прапорщик и требует, чтобы Дума приняла в свои руки власть. Член Думы Милюков протестует, считая, что нет для этого данных, но заседание продолжается, и член Думы Бубликов поддерживает точку зрения прапорщика, и формируется временная власть, а наутро, 28 февраля, уже сформировался «Совет рабочих депутатов» во главе с присяжным поверенным Соколовым, тотчас же замененным социал-демократом Чхеидзе, в товарищи которого избирается социалист-революционер Керенский, ранее мало известный, как средней величины революционер и адвокат. Теперь же он выдвинут, чтобы сыграть крупную, оказавшуюся фатальной для России роль слепого исполнителя директив Центрального комитета Партии социалистов-революционеров, с одной, и указаний президиума «Совета рабочих депутатов» – с другой стороны. Волевой индивидуальности в нем не проявилось, но, идеализируя революцию, ему удалось добиться упразднения смертной казни и охранить жандармерию и полицию от поголовного истребления.

Возвращаюсь к продолжению моего рассказа.

28 февраля просыпаюсь от стука в дверь и крика кухарки Юзефы:

– У нас революция! Скорее выходите, барин! Вас спрашивают.

Встаю и вижу: перед моими окнами на Кирочной улице расположилась в строю военная инженерная школа прапорщиков Офицеров не видно. Юнкера стоят небрежно, курят, громко разговаривают, винтовки держат не так, как положено, а один даже ковыряет штыком снег на мостовой.

В кухне какой-то унтер-офицер с папиросой в зубах громко выражает неудовольствие Юзефе, что ему приходится так долго ждать. Увидев меня, унтер-офицер, по въевшейся в него привычке, сразу подтянулся, но тотчас же опомнился, что теперь власть он, расставил ноги и сказал:

– Господин офицер, распорядитесь, чтобы все окна на улицу были заперты наглухо, и смотрите, чтобы из них не стреляли, а то мы вас арестуем сейчас же. Я помощник комиссара и буду зорко следить.

Заметив мой взгляд, он как бы сконфузился, быстро повернулся и ушел. Тут же находился и мой вестовой Дмитрий, которому я сказал: «Затопи печку». На что он ответил:

– Нам приказано больше вам не служить, а за вами наблюдать, чтобы было все в порядке.

– Да что ты, белены объелся, что ли? – возразил я, на что он логично ответил:

– Когда вы были моим начальником, я вас слушал, а теперь я ваше начальство и вы слушайте меня. Теперь «ты» нет и «вы», дело серьезное, у нас на дворе революция, а вы все свое и эксплуатируете рабочий класс.

На что Юзефа, повернувшись к Дмитрию, закатила ему громкую оплеуху и крикнула: «Принеси дров, мерзавец!»

К моему удивлению, Дмитрий покорно вышел из кухни и сказал, что принесет дрова, но в последний раз и что Юзефе стыдно так обращаться со своим товарищем, которого эксплуатируют так же, как и ее.

– А где же Маша? – спросил я, на что Юзефа ответила, что горничная только что взяла расчет у барыни и сказала, что уходит, так как ее брат, обойщик, сказал, что теперь стыдно служить у жандармов, она благодарит, очень довольна барином и барыней, которых она больше не увидит, и им кланяется.

Вернувшись на кухню, Дмитрий бросил дрова и сказал, что он арестует Юзефу, если она будет его оскорблять. «Я казенный человек!» – заключил он, по-видимому, уже побывавши в солдатском комитете жандармского дивизиона, и там слышал речи, которые его окончательно захватили.

Газеты в этот день не вышли, и я, довольно слабо разбираясь в событиях, улегся на диван и стал читать трилогию Мережковского, удивляясь охватившей меня апатии и безразличию.

Звонок. Пришел ко мне бывший директор Департамента полиции, сенатор, генерал Климович, бывший в свое время начальником Московского охранного отделения. Спокойный, ничего не знающий о текущем моменте и находящийся в недоумении. Почему-то, когда мы разговорились, я сравнил нас с врачами, у которых преждевременно умер их пациент.

Поболтали, перескакивая бессистемно с одних предметов на другие. Однако пришли к заключению, что наш арест неизбежен и вопрос только в том, когда придут к нам с обыском, теперь же или через несколько часов; решили мы также, что нас, вероятно, расстреляют, но это высказывалось так просто и спокойно, как будто бы это нас совершенно не касалось.

– Пойду навестить Зуева! – сказал уходящий Климович, который к вечеру уже был водворен в помещение Государственной думы в качестве арестованного. Вскоре был арестован и упомянутый сенатор Зуев, впоследствии расстрелянный большевиками. Той же участи подверглись бывшие директоры того же Департамента Белецкий и впоследствии Трусевич.