Семерка (ЛП) - Щерек Земовит - Страница 37

Баяй устроился в кресле у камина. Жестом руки пригласил присесть в кресле рядом. Я уселся.

— Закурить можно? — спросил я.

— Да кури себе, — ответил он.

Я вытащил из кармана пачку. Пустая.

— Где у тебя мусорная корзинка? — спросил я его, демонстративно сминая пачку в ладони.

— А ты где?

— Чего?

— Где находишься, спрашиваю.

— Ну, — ответил я, — у тебя.

— Но где?

— Ну… в блочном доме.

— Так где? В какой стране?

— Ну… в Польше.

— Ну вот. Тогда в кухне, под мойкой.

Я спрятал смятую пачку в карман.

— Ну что, — сказал я. — Слушаю.

— Это я тебя слушаю, — сказал Баяй.

— Зачем ты меня сюда привез?

— Потому что ты хотел.

— Я хотел?

— Если бы не хотел, сюда бы не попал.

— Ты кто такой?

— Я тот, кем ты желаешь, чтобы я был.

— Слушай, — не сдержался ты. — Говори лучше нормально, по-людски, как человек, и скажи, в чем тут дело.

— Спокуха, скажу, — ответил он и протянул руку за диван. Оттуда вытащил бутылку водки, две рюмки и банку огурцов. — В конце концов, за этим ты сюда и пришел. Как и все.

Он протянул руку еще раз и вытащил две пачки мальборо. Одну бросил мне.

— Держи, — сказал он. — Если желаешь, имеются трубки.

— А пепельница?

— Открой огурцы и бычкуй в крышку.

* * *

— Я тебе все объясню, — говорил он. Вы разговаривали у открытого окна. Бутылка, уже хорошенько потребленная, стояла на подоконнике. Откуда-то взялись какие-то блюдца, вилочки, тарелки, нарезка, какие-то яйца с майонезом, какая-то селедочка, овощной салат с вечным майонезом; ты понятия не имел, откуда, но оно все было. — Я все тебе объясню. Польша должна высвободиться, прежде всего, от того, что имеет вот, — и он постучал себя пальцем по лбу, — тут.

— То есть, от чего? — икнул я и затянулся сигаретой.

— У Польши запутаны мозги. И это… и это… — говорил он. — Это самая подлая цепь на свете. Такая, за которой сам приглядываешь, понял?

— Нет.

— Чтобы сбросить кандалы неверного мышления о себе самой. Польша, — нацелил он в меня огурцом, — обязана знать, откуда она пришла. Знать свою истинную историю. Не бояться не только того, чтобы принять в сознание то, что является избранным народом, но и провозглашать эту истину по всему свету.

— Ага, — сказал ты, разливая. — И это и есть та самая великая тайна, за которой все, якобы, идут к тебе в паломничество? Супер!

— Польша, — сказал Баяй, беря рюмку, — это определенная идея, а идею можно формировать так, как тебе хочется. Твое здоровье!

Мы выпили, закусили огурцом. Баяй налил еще себе колы в стакан, запил.

— Мне прямо блевать хочется, — сказал он, — когда слышу, будто бы Польша — это мост между Западом и Востоком. Польша не является ни Западом, ни Востоком, и никаким, курва, не мостом. И ни Севером, и ни Югом. Никаким, понимаешь, помостом между ними, никакими воротами. Польша — это центр. Да, да, — повторил он, прикуривая. — Польша является центром. Золотым центром.

— И что это значит?

— Польша не является ни тиранической, варварской, примитивной культурой суши — как туранская^[221] Россия, словно вся та монгольско-турецкая степь, но и не коварной, циничной и испорченной культурой моря. Она находится между ними. Это здоровая исходная точка, от которой лишь затем отрастают в правую и левую стороны карикатуры, искажения, преувеличения.

— Тогда, тем не менее, — парировал я, — она, все же, является помостом.

— Да нет же. Это все равно, что говорить, будто бы центристское правительство является помостом между нацистами-правыми и коммунистами-левыми. Помост — это место встречи, пассивная платформа, а центр — это уже сосредоточие власти. То есть, мы и действительно стали чем-то таким, пассивным мостом, с тех пор, как нас лишили собственной воли. И с той поры, действительно, на нашем мосту сталкивается та долбаная культура моря с не менее долбаной культурой степи. Одна либеральная до дегенерации, вторая же — тираническая и жестокая. Вот это вот постоянное называние нас помостом — это символическое насилие, постоянное тыкание нас мордой в дерьмо. Это чтобы мы не забывали, кем должны быть, какова наша роль. Чокнемся.

Мы выпили.

— Польша же лежит точнехонько посредине. — продолжил он, — и она является идеальным равновесием между Востоком и Западом, Севером и Югом, но она не активна. Она отключена. И это является громадной трагедией для всего мира, что его естественный центр им не управляет, но по этой причине миром управляют его крайности: море или суша, Восток или Запад, коммунисты или нацисты. А не умеренный, мудрый, спокойный центр. Справедливый судья, язычок весов. И вот именно это, — заявил Баяй, — мы и отстроим. Миру необходимо вернуть стабильность. Порядок. И только мы способны это сделать. Польша объединяет в себе все культуры северного полушария, те культуры, которые придают тон всему миру: Востоку и Западу, и Польша стремится воцариться над ними. Заметь — воцариться, но не грубо поглотить, к чему стремится Восток или обманным путем, подло, по-змеиному сделать зависимым от себя, к чему стремится Запад. Мы же стремимся к мудрому, зрелому правлению. К общности, основанной на прагматичных интересах. Как в Речи Посполитой. А реализованная польская идея — это Корона Речи Посполитой. Корона, висящая над всем миром. Во всяком случае, над той его частью, над которой висеть стоит.

Мне страшно хотелось рассмеяться, но тут от водки привязалась икота.

— Но ведь Речь Посполитая, ик, — сказал я, — так и не смогла, ик, создать собственную цивилизацию, способную воцариться над Западом и Востоком. Наоборот, всегда она была государством, носящим в себе зародыши упадка, ик. Она была слишком слабой, слишком испорченной, слишком пустой в средине, слишком уж расползшейся…

Баяй поднял палец.

— А вот тут ты ошибаешься. Была. Хотя только несколько последних столетий. Польша, — сообщил он, — является жертвой громадного заговора. Величайшего заговора в истории. Крестоносного Согласия.

Я разлил по рюмкам.

— Какого?

— Если говорить коротко, — сказал Баяй, — то тысячу лет назад нам свернули шею.

— Чего? В самом начале существования Польши? Твое здоровье.

Тот усмехнулся.

— Дело в том, что к тому времени Польша существовала уже несколько тысяч лет. Крещение было ее концом, но никак не началом.

— А по-польски разговаривали первые люди на Земле, — саркастически заметил я.

— Именно, — ответил Баяй и вытащил из кармана блузы кисет с зелененькой марихуаной и черную, обожженную трубку. — Закурим?

* * *

— Про хеттов^[222] слышал? — спросил Баяй. — Так это мы.

— Я и ты?

— Это тоже, — качнул головой черный князь, — но и все они.

Я поглядел в окно. Если раньше в нем были видны лишь зеленые холмы в оранжевом тумане, то сейчас я увидел там громадный город, мегаполис со светлыми стенами и темными крышами, роящийся и жужжащий, чуть ли не булькающий от распиравшей его жизненной энергии — но на всем этом булькании никакая пена не откладывалась, я чувствовал, что это было правильное кипение, как жужжание пчел в улье. Не было в этом булькании ни хрипа, ни стона, ни умоляющих ноток, ни крика.

— Ну чего, врубаешься? — прибавил Баяй, заметив, что я засмотрелся. — Поляки, понимаешь.

Я пытался сфокусироваться хоть на какой-нибудь мелочи в этом городе, какой угодно, но не мог. Все расплывалось, точно так же, как и фамилии на могилах.

— Так вон то, — указал я на город, — это хетты или поляки?

— Это символический город, иллюстрация, — махнул тот рассерженно рукой, и город исчез. — Как бы что-то стоковое. Но это неважно, возвращаясь к теме, мы пришли сюда, в это место, где находимся…

— На Семерку…

— …ну да, с Ближнего Востока. Из колыбели цивилизаций.

— Вавель, Вавилон — одно и то же, — кивнул ты понимающе.