Семерка (ЛП) - Щерек Земовит - Страница 8

«Ну, вот здесь, — думал ты, — Австрия заканчивалась, Галиция, а вон там, подальше — начиналась Россия; просто невероятно, что Россия так далеко влезала вглубь старой доброй Центральной Европы, в эти холмы, в эту порядочную деревенскость. Вот тут, — представлял ты, — стояли российские пограничники, — и тебе никак не удавалось их представить, хотя прекрасно знал, как должны были они выглядеть: на головах мохнатые кубанки, с черно-красной царской кокардой^[64], в черных сапогах по колено и в светлых, обшитых мерлушкой тулупчиках».

Они охраняли пространства, тянущиеся отсюда, из-под Кракова, до самого Тихого Океана, до глубинной Азии, то есть — в центральноевропейском масштабе — до самого конца Вселенной, ибо, если глядеть из Вены, Кракова, Праги, Будапешта, и если это нечто растягивается до самого Тихого Океана, то оно, в принципе, просто не имеет конца. Это нечто становится бесконечным и непонятным.

Герард все-таки выкарабкался из канавы и теперь пялился на тебя совершенно безумными глазами. Тебе казалось — уверенным ты не был — но тебе казалось, что его глаза сузились до размеров кошачьих щелочек. «А вот возьми, Павел, и прихуярь ему», — сказал я тебе. «Въеби ему по самые зеленые помидоры и оставь здесь», — предложил я. Но ты не успел. Он прыгнул в твою сторону; ты, Павел, хотел увернуться, но сам поскользнулся на мокрой траве, и тебя занесло в сторону. Веджмин Герард врезался лбом в крыло твоего «опеля вектры» и упал в грязь. Точно такую же грязь, которую с недоверием пинали сапогами гвардейцы Наполеона, идущие отсюда на Москву^[65], разглядывающиеся по сторонам, не имея возможности выйти из изумления:

— И вот ЭТО эти поляки называют своей Отчизной?

Герард тяжело поднялся, все еще бредя о летучих мышах, повернулся и с криком побежал в Речь Посполитую, в болотистое поле, куда глаза глядят, пробежал между любительским рекламным щитом с таинственной надписью УСТАНОВКА СХОЖДЕНИЯ и каким-то странным жилым строением, по форме напоминающем нечто среднее между дворянской усадебкой и башней контроля полетов на аэродроме; и так он мчался вслепую, через поле, перескакивая через комья земли и вереща во все горло.

А через какое-то время он превратился в маленькую точечку.

* * *

Ты стоял у пограничного обелиска, который уже ничего ни от чего не огораживал, во всяком случае — теоретически, стоящем себе и стоящем посреди земли, этой земли, и пытался самому себе представить, несмотря ни на что, как оно все должно было выглядеть, когда — все-таки — граница была. Когда, например, со стороны келецкой губернии сюда приехал сам царь Николай, когда по Семерке волоклась со стороны Варшавы его свита, а губернские крестьяне, потомки которых выстроили для себя по обеим сторонам шоссе довольно-таки нормальные, хотя и не слишком соответствующие какому-то стилю жилища, стояли по бокам высохшего во время засухи тракта с шапками в руках и открытыми варежками, потому что они впервые в жизни видели перед собой кого-то, кто был исключительно мифом и легендой, лицом с монет.

Ты представлял себе, как царские пограничные чиновники, зная, что приближается царь-батюшка, в панике красят таможню и гоняют кур, ругаясь на чем свет стоит, потому что им австрияки из Кракова везут мебель, чтобы они могли принять императора. А когда царь уже приехал и отправился спать, они ходили вокруг на цыпочках с тем детским волнением рабов и шептали «патише, патише, государь атдыхает, император атдыхает».

В конце концов, ты уселся в машину, закрыл двери и включился в движение. Поехал в давнюю Россию.

На пассажирском сидении лежал ящичек с эликсирами. Ты открыл его.

На дне лежал свернутый вчетверо листок бумаги. Ты его развернул.

То была карта. Описание дороги к черному князю Баяю.

* * *

«Ну да ладно, — размышляешь ты себе. — Геральт Геральтом, эликсиры эликсирами, — выпил еще Пеппера с водкой (скоро нужно будет прикупить, а то кончится), — но то, что Геральт после эликсиров видел летучих мышей, вовсе не означает, что и я увижу. Пони-металлюги повсюду видят подобные вещи: драконов, дьяволов, вампиров, нетопырей…»

Но ведь ты же не «пони», ну ладно, когда-то, в средней школе, ты, возможно и был таким и слушал «Айрон Мэйден», но то ведь было сто лет назад, так что никаких летучих мышей не будет. Так ты себя убалтывал, но, говоря по правде, уже начинал и побаиваться.

* * *

Едешь себе, ну ладно, чуточку перепуганный, через Михаловице, первую деревню по давней российской стороне, смотришь на рекламу трактира «Косиньер», и думаешь — а ведь неподалеку Рацлавице^[66], хо-хо, место памяти, может стоило бы заехать, увидеть, думаешь, никогда ведь в Рацлавицах не был, а оно ведь рядом с Семеркой, а Семерку ты объездил в ту и другую сторону миллион раз; вот в принципе, если так подумать, то как раз Семерка, и ничего другое, и является твоей Отчизной. Ни Варшава, в который ты какое-то время жил, ни Краков, в который сбежал для того, чтобы спрятаться от Польши, и в котором живешь сейчас, ни Радом, в котором родился — ни одно из этих мест не является твоей истинной родиной; твоя Отчизна — это пространство между названными местами. Семерка.

Семерка — вот твоя Отчизна.

Пускай другие уроды едут, куда хотят, куда могут, в Вену, в Париж, в Лондон, а ты — родом с Семерки, и тут ничего уже не попишешь. Боже, именно с перспективы этой ёбаной дороги ты смотришь на мир. С перспективы этой ёбаной полосы асфальта. Еще хорошо, что асфальта, могло ведь быть и хуже. Ведь могло не быть даже и асфальта. Ведь асфальт на Семерке и так с недавнего времени. Только коммунисты заасфальтировали тебе, Павел, родину.

Ну да, немного ты поездил по этому свету, кое-чего попробовал, в конце концов — ты же редактор этого долбаного портала Światpol.pl, в котором ты занимаешься зарубежными делами, так что, бывало, случалась и какая командировочка, в основном — ведь именно этим ты занимаешься — к польским соседям: в Чехию, на Украину^[67], на Балканы, в Румынию; случается иногда и Германия, Страсбуржик какой-нибудь с Брюссельчиком; оно понятно, patria maior (большая отчизна), Брюссель — словно наша вторая Варшава, вот только никто в это не верит, ведь как с польской перспективы поверить в столичность Брюсселя, ну как? В любом случае — ты не в состоянии принять какой-либо другой перспективы, чем перспектива Семерки, а ведь пытался.

Едешь, к примеру, в такую себе Чехию, садишься в пивной, приходит официант, и ты просишь пива, говоря «prosim pivo» и пытаясь придать этому «prosim pivo» чешский акцент, а точнее — акцент, который ты представляешь, будто бы он чешский, получаешь свое пиво, глядишь, никто ли не подсматривает, и проверяешь: действительно ли пена на два пальца, снова оглядываешься, никто ли не подсматривает, и кладешь на пену монету в пять крон и проверяешь, действительно ли она на этой пене держится; потом отпиваешь глоток, закуриваешь «петру» или «спарту», осматриваешь все эти хоббитские рожи вокруг себя и представляешь, вот как может такой вот чех глядеть на свет. Каким виден этот свет из маленькой чешской долинки. С одной стороны Германия, из которой пришли все культурные образцы и все формы, это же ведь только дурак не видит, что Чехия выглядит более ловкой, уютной и не настолько предупредительной Германией. Снизу у них Австрия, которая служит чехам средством поправить себе настроение, ведь это та же Германия, но более человечная и на расстоянии вытянутой руки, а в принципе выглядит точно так же, как Чехия, а может даже и хуже. На востоке Словакия, которая тоже служит чехам для поднятия эго, ведь это же — в сумме — такая себе чешская восточная украина, место — как оно говорят — цивилизаторской пахоты, и хотя Чехия над Словакией склоняется, руку по-братски протягивает, но чехи относятся к Словакии так же, как в Польше относятся к Украине, то есть: «это мы вас, братья, вытащили из варварства, так что идите-ка, давайте почеломкаемся, проявите благодарность, и нагнитесь-ка». А наверху — Польша. Уже чистый, по правде, Восток. Латинская версия России, где расстояния огромны, где полно заснеженной пустоты, города где обладают тонкостью и прелестью распаханных гаражных кооперативов, и где человек паршиво по этой причине чувствует, так что будет лучше это нечто обходить подальше. Польша, правда, делится на две части. Одна — это западная, оставшаяся после немцев Польша, которая