Гангстер - Каркатерра Лоренцо - Страница 59

Я вышел после последнего урока, волоча тяжеленную сумку, набитую книгами. Мне не терпелось поскорее увидеть Пудджа в пиццерии за углом неподалеку от школы. Подходил к концу второй месяц моего обучения в школе святого Доминика на 31‑й улице, куда приемные родители перевели меня, решив, что от церковного образования будет больше толка, чем от муниципального. Хотя я без труда приспособился к большей учебной нагрузке и более строгим правилам, соблюдения которых требовали учившие нас католические монахи, никаких приятелей я так и не завел, сознательно сохраняя безопасную дистанцию между собой и одноклассниками. Я не имел представления о том, когда и куда буду вынужден снова переехать, и не хотел рисковать — вливаться в какую–нибудь группу, от которой меня обязательно вскоре оторвут, — хотя Пуддж неоднократно заверял меня, что это будет моя последняя остановка. Впрочем, дело было не только в моем упрямстве — соученики пока что тоже не спешили идти на сближение со мной. К тому времени я много времени проводил в одиночестве и привык к положению стороннего наблюдателя за играми и шалостями окружавших меня детей. Моя биография была хорошо известна и учителям, и ученикам. Мало найдется тайн, которые можно было бы сохранить от острых глаз и чутких ушей в тесном мирке, застроенном дешевыми доходными домами, и моя к их числу не относилась. Ни с кем не делясь своими переживаниями и держась замкнуто, я просто давал окружающим немного меньше поводов для разговоров, однако понимал, что это лишь сильнее разжигает их любопытство.

Я дернул за железную ручку и открыл красную деревянную дверь на улицу. Но не успел я поставить ногу на верхнюю ступеньку, как чья–то рука с силой толкнула меня вперед, так что я потерял равновесие и выронил сумку с книгами. Одной рукой я все же сумел ухватиться за перила, но другой ткнулся прямо в середину шершавой бетонной ступеньки и ободрал до крови. Повернувшись, я увидел нескольких мальчишек, стоявших на верхней площадке крыльца. Все они, ухмыляясь, смотрели на меня и совершенно явно ждали моей реакции.

— Кто меня толкнул? — спросил я, вытирая кровь с руки о штаны.

Пухлый парнишка с овальным лицом и густыми рыжими волосами выплюнул зубочистку и не спеша сошел на одну ступеньку вниз.

— Вот он, стоит перед тобой, крыса приютская, — сказал он. Он стоял, чуть раздвинув ноги и опустив руки со сжатыми кулаками. — Я вижу, ты спешишь, вот и решил помочь тебе разогнаться.

Стоявшие за его спиной друзья расхохотались, а тощий чернявый паренек, похоже испанец, одобрительно и явно льстиво похлопал толстяка по плечу. Рыжего звали Майкл Каннера, я несколько раз видел его на игровой площадке во время перерыва на ленч и был с ним в одном классе на уроках религии, но мы ни разу не обменялись ни единым словом. Он был, судя по всему, предводителем этой шайки и часто привлекал к себе внимание братьев–учителей, которые без особых колебаний прибегали к наказанию в виде порки кожаным поясным ремнем. Каннера постоянно искал повод подраться; как я успел понять, просто из любви к драке, а не ради власти или защиты своего маленького княжества от какой–либо внешней угрозы. Я несколько раз становился свидетелем его уличных баталий — обычно против детей помладше, — из которых Каннера всегда выходил победителем, хотя и не без крови. Я также заметил, что, с кем бы он ни дрался, его спину всегда прикрывали по меньшей мере трое его приятелей, готовых при необходимости вмешаться в схватку. И сейчас, когда я смотрел на него, а он — на меня, я знал, что представляю собой всего лишь выбранный на сегодня объект для избиения.

Он имел передо мной большое преимущество. Я, будучи сиротой на государственном иждивении, был обязан вести себя идеально, и в семье, куда меня направили жить, и в школе, которую посещал. Уличная драка, особенно возле школьных дверей, не могла остаться незамеченной, а это с высокой вероятностью означало, что меня отправят в приют.

— Ладно, — сказал я, наклонившись, чтобы поднять сумку. — Я вроде никому дорогу не загораживаю.

Майкл спустился еще на две ступеньки ниже, на его губах застыла напряженная ухмылка.

— Только вонючка может вот так сейчас взять и уползти, — сказал он. — А ведь ты и есть вонючая крыса приютская, точно? Ты, наверно, еще сильнее воняешь, когда нужно платить кому–нибудь, чтобы они прикидывались твоими родителями.

— Почему бы тебе не поискать приключений где–нибудь в другом месте? — спросил я, подняв сумку и повернувшись к толстяку спиной. — Здесь ты их точно не найдешь.

— Я никому не позволю указывать, что мне делать, а чего не делать! — заорал он и одним прыжком перелетел через оставшиеся три ступеньки. — Особенно такой вонючей грязной приютской крысе!

Он изо всей силы толкнул меня в спину, так что у меня перехватило дыхание, я опять выронил сумку, а сам полетел ничком на тротуар, разбив лицо. Он навалился мне на спину всем своим весом и принялся лупить меня кулаками по шее и голове. Я приподнял голову и попытался хотя бы сориентироваться, на языке ощущался явственный вкус крови, стекавшей из большой ссадины под глазом. Сумка упала справа от меня, книги вывалились, одна из них лежала корешком вниз, ветерок листал открытые страницы. Я протянул руку и схватил учебник, который оказался ближе всех — толстый том географии, словно прислоненный нарочно к тонкому деревцу, торчавшему из клочка высохшей твердой земли. Мои плечи и спину словно кипятком ошпарило — настолько яростно толстяк меня колошматил. Я закрыл глаза и потянулся книге, ухватив ее за краешек кончиками пальцев, опираясь на свободную руку.

А между тем энергия нападения иссякала и удары стали сыпаться реже. Я почувствовал, как Майкл, сидя на моей спине, откачнулся назад, схватил меня за воротник и поднял мою голову от земли. Было слышно, как он тяжело дышал, жадно хватая ртом холодный воздух. Я оперся о землю правым плечом, посильнее стиснул книгу, извернулся и что было мочи ткнул учебником в пухлую рожу мальчишки. Мне удалось попасть ему по уху и зацепить уголком обложки глаз; он кувырком слетел с моей спины и упал боком на тротуар. Я поднялся на колени и сам начал колотить своего противника по лицу и в грудь. Один сильный удар пришелся ему точно в нос, и брызги крови полетели мне на рубашку и в лицо. Я наклонился, поднял все тот же учебник географии и начал бить им врага по лицу, целясь в нос и в рот; я не мог остановиться, пока вся обложка не сделалась красной от его крови.

Тогда я бросил книгу наземь и поднялся во весь рост. Спину и плечи жгло, я не мог распрямиться от боли, но я стоял над своим врагом, глядя, как он размазывает пальцами по лицу кровь, текущую из распухшего носа и из уголков разбитых губ.

— Ты этого хотел? — спросил я, сам удивляясь тому, насколько быстро пробудился мой собственный инстинкт, управляющий самозащитой и насилием. Я на мгновение отвернулся от него — лишь затем, чтобы удостовериться, что никто из его дружков не накинется на меня сейчас. Но они так и торчали на верхней площадке школьного крыльца, только наглые ухмылки как стерло с их лиц. — Ты и твоя кодла этого ждали?

Он обильно сплюнул кровью и сверкнул на меня глазами.

— Погоди, все только начинается, — пригрозил он.

Я часто дышал, меня трясло от гнева. И вызвал его не только этот толстый мальчишка и постоянно таскавшиеся с ним дружки. Моя ярость не ограничивалась только ими. Она теперь была направлена на все те безымянные лица во всех коридорах всех школ, которые мне когда–либо приходилось посещать. На тех, кто показывал на меня пальцами и шептал слова, которые я как будто (я очень старался, чтобы так и казалось) не слышал. Я был заклейменным ребенком и объектом всеобщего презрения. Многие школьники приходили из домов, где насилие за закрытыми дверями было самым банальным делом. Некоторые принадлежали к неполным семьям, распавшимся из–за раздоров и ненависти. Были также и незаконнорожденные, которым посчастливилось не получить клейма, зачастую запечатляющегося на таких детях с момента рождения. Я же был приемным ребенком, вброшенным в их жалкую лужу, и мне приходилось терпеть всеобщую ненависть и постоянно испытывать страх из–за своего положения. В рабочих районах приемных детей нечасто принимают в компании сверстников. На них смотрят как на редкую диковинку, почему–то видят в них опасность, им не доверяют и никогда не любят. Вот почему многие из приемных родителей стараются держать усыновление в тайне. Таких, как я, берут в семьи не потому, что любят и жить без нас не могут. Нас берут потому, что пока мы живем в семье, по почте будет ежемесячно приходить конверт с чеком на имя приемыша.