Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян (ЛП) - Щерек Земовит - Страница 35

В углу зала сгорбилась бабушка, торговавшая водкой и пивом[157]. Она тоже нервно оглядывалась. Тут у меня вновь мелькнула мыслишка о соточке, но я подумал, что это уже было бы окончательным упадком. И что я ничем уже не отличался бы от бродяг, развалившихся на лавках. Я вздохнул и подошел к кассе.

— До Симферополя, — прохрипел я, судорожно схватившись за стойку, потому что голова неожиданно закрутилась. — На ближайший.

— В 23:30, — сладко защебетала крашенная пенсионерка с розовой химией на голове, вся воздушная и эфирная, словно Дух Святой.

На часах было 13:00. Я застонал.

— А раньше ничего нет? — спросил я.

— А вы как думаете? Что я вас обманываю? — обиделась пенсионерка. — Или как? Осталось одно место. Берете?

— Зимой? — удивился я.

— А что — зимой? — начала сердиться кассирша. Макияж у нее был такой, словно лицо она нарисовала себе полностью.

— Это зимой едет столько человек, что нет мест?

— Слишком много вы себе позволяете, — заметила дама. — Упрекаете меня во лжи. Я сейчас охрану вызову.

Короче, билет я купил. И теперь нужно было как-то провести половину дня. В зимнем Днепропетровске. Аллилуйя!

Я упал в кресло. В паре мест от жуликов. Самый ближний ко мне открыл глаз. Он был настолько заросшим, что непонятно было, где заканчивается борода, а где начинаются брови. Мужик вытянул руку в жесте «подайте чего-нибудь». В этом всем была механика робота. Я поднялся, прошел пару метров, уселся. И увидал надпись: «ВИП ЗАЛ».

Мне нужно было почувствовать себя получше, чем все это вокруг выглядело. В обязательном порядке. И я толкнул дверь. В средине стояли мягенькие диваны. На столиках лежали международные журналы по теме ухода за большими деньгами и лайфстайла.

В самом углу сидела и что-то просматривала на планшете девица, которая — и все указывала именно на это — попала сюда, выйдя прямиком из одного из этих журналов. Потому что ни из какого-либо другого места попасть ей было просто невозможно. Я просто не мог представить себе, будто бы она имела хоть что-то общее со всем тем, что находится вокруг вокзала, и я знал, что ей тоже не хотелось, чтобы я это себе представлял. На ней были сапожки на высоком каблуке, чулки, черное мини, полупальтишко, и выглядела она вся так, будто была какой-то голограммой себя, а не сама собой.

— Заплатить нужно! — сказал громадный охранник, который бесшумно появился у меня за спиной. — Пребывание в зале платное.

Я заплатил, бросил рюкзак на мягкий диван. Девица оторвала взгляд от айПэда и неприязненно посмотрела на меня. Ну да, ее пространство я засрал, и знал об этом: в своих покрытых грязью ботинках, обвисших камуфляжных штанах и куртке, которая — о ужас! — не была ни черной, ни кожаной. Я улыбнулся ей, но девица уже глядела в планшет. На ее лице было написано такое отвращение, что я почувствовал, как у меня самого желудок поднимается к горлу.

Через пять минут мне уже все осточертело. Из динамиков раздавалась музыка, которая, по замыслу, должна была образовывать нейтральный фон, но как-то не образовывала. Презрение коти с планшетом лазило по мне стадом тараканов. Охранник осуждающе глядел на мои ботинки, как будто бы искал с ними зрительный контакт. И вообще, было дико скучно.

Я оставил рюкзак в камере хранения и вышел в город.

Днепропетровск, ах, Днепропетровск. Было темно, хотя и было светло. Это воздух был чем-то замазюкан, так что возникало желание его протереть. Я шел по проспекту Карла Маркса и чувствовал жуткую усталость. И не один я. Здесь усталость испытывали все.

Днепропетровск, ах, Днепропетровск. То тут, то там проблескивали фрагменты Запада, но и они были покрыты этим тяжелым воздухом, словно сажей. Размещенные в контексте восточной пустоте. Бабули продавали чеснок перед стеклянными дверьми офисных зданий, а двери эти открывались всякий раз, когда к ним подходил клиент[158]. Охранники в черных мундирах понятия не имели, чем им заняться, в связи с чем шастали туда и назад. Молодые курсанты военных училищ, выглядящие так, как будто бы неожиданно уменьшились внутри тех советских фуражек-аэродромов и мундиров с громадными погонами, несколько пугливо пробегали по улицам[159]. Было похоже на то, что если чего случится, это их придется защищать.

В ресторане, в котором я обедал, случайно встретились два толстых господина, выглядящих ну очень богатыми. По лицу было видно, что капиталы их были подозрительными. А так, на вид, все было очень богато: золотые кандалы на запястьях, остроносые туфли. Один вошел, второй тут же встал из-за стола бросился первому в объятия, и они начали слюнить друг другу щеки. Только сейчас я заметил, что каждый из них был с охранником. Телохранитель уже бывшего здесь сидел и проверял почту в телефоне. Второй охранник весело ему помахал. Друг другу они дали пять. И так они и беседовали: рыцарь с рыцарем, оруженосец с оруженосцем. У обоих охранников их карманов нагло выпирали пистолеты.

А над городом высился гигантский еврейский центр. Очень уж он демонстративно высился, и на месте архитекторов со строителями я бы опасался, что эта вода потечет на мельницу антисемитам. Только, похоже, ни архитекторы, ни строители не боялись.

В стоящей в стороне синагоге было тихо. Я вошел в ту тишину, где все углы были прямыми, а стены белыми. Бима и амуд[160] выглядели так, словно взялись из дизайнерского магазина на Пятой Авеню. Я был один. А через минуту зашли пожилые типы в шляпах, с бородами и пейсами. В зале тут же началась суматоха. Только через какое-то время до меня дошло, что они вовсе даже и не пожилые, что ребята даже молодые. С лицами, не имеющими ничего общего с классическим, европейским представлением о еврее. Потому что это были лица молодых американцев: курносые носы, широкие челюсти, узкие скулы — ну а все эти усы, бороды и пейсы выглядели приклеенными. Болтали они на нью-йоркском английском. Все сращения согласных взрывались у них на губах, как будто те были посыпаны селитрой.

Мне не хотелось с ними говорить, зато хотелось им. Как только меня увидели — сразу же подошли. Похоже, к ним сюда редко кто заходил. Так что говорили о том, о другом, о том-сём… Ну и откуда я приехал. Я ответил.

— Польша! — воскликнул один из них, с рыжими веснушками на носу. Выглядел он так, как будто сошел с экрана сериала «Чудесные годы»[161] и на Хеллоуин переоделся в ортодоксального еврея. — Якшемаш! Борат[162] так говорил по-польски! Якшемаш! Врубаешься?

Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не дать ему по морде, я вышел из синагоги.

Похоже на преддверие ада?… Тот самый еврейский центр «Золотая Роза». Синагога находится дальше по той же улице

Я вернулся на вокзал, в ВИП-зал. За вход снова пришлось заплатить. Девица все так же сидела в своем углу, в своих мехах, мушкетерских сапогах-казаках, в своем блядском прикиде, с тем своим презрением ко всему на этом свете, что только не обвешано бриллиантовыми колье, что не ездит на черном матовом хаммере с золотыми колпаками.

Меня это ужасно доставало. Доставало, потому что меня достало все вокруг. Доставало, потому что мне было известно, что девица эта родом из какой-нибудь заблеванной хрущевки, в которой она хороводилась в одной комнате со всей семьей, где сортир протекал, а вода не спускалась, и все рассыпалось прямо в руках; я знал, что каждое утро она шлепала по серо-бурым дорогам своего похожего на нору города, в котором не было ни крошки красоты, одна только грязь, вонь, дерьмо до самого горизонта; города из пугающей антиутопии, ставшей реальностью, в котором нельзя было вести реальной жизни, потому что ты брел по пояс в дерьме, в Мордоре, в элбонском болоте[163].