Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 8

Лёг я под полночь в нудной бессоннице.

Я не сплю с Рождества, с него не живу по-прежнему... Что испытывал Бог, быв вечно (стало быть, и до Личного Рождества, как я до болезни) и изменивший вдруг Сам Себя входом в мир, как и я изменён болезнью? Он появлялся в мир, когда я уходил. Рождался судить мир - я ж судил его вырождением. Мы поэтому родились день в день: Бог во зло - я из зла сего мира (стало быть, в истину?)... И вот в этом миру, из какого исчезну, где жил полвека, я, как младенец, не разумею вдруг ничего почти, ни к чему не могу приложить свой опыт, но тем не менее должен быть гражданином, сыном и прочее, должен быть Квасниным (Квашниным, поправляюсь), кончить с проклятием, тяготеющим, как отец решил, над фамилией. Ночью должен я спать, днём - вкалывать; ведь старинного, дорождественского меня не выполоть с ходу новому, неизвестному, кем я стал... становлюсь, верней... Я сполз в явь лая псины за окнами, в потолочные промельки, в писк попсы за одной стеной и в обрывки игр сына с чокнутым дядею за другой стеной... Мой брат счастлив, даже и мучась, ибо не ведает мук своих. Также счастлив мой сын, Антон, беззаботный и добрый. Видится, что со мной, кто не мог зарабатывать, оттого бесполезен, он кончит школу и не поступит в ВУЗ, сходит в армию, женится, будет как-нибудь добывать свой грош, пристрастится к пивку, обратится в фана хоккея, станет руглив с женой; и дитё своё баловáть будет изредка; и - стареть будет; тягостно, скучно, пошло стареть... Мне горько. Я чаю лучшего. Но что делать: бизнес бежит меня и при мне не начнут про бизнес, - так отвращаю. Только лишь раз нашло, и я стал деловит, пронырлив - мил, обходителен при всём том, как ангел; я двигал фуры, полные специй, деньги, людей... Всё рухнуло, и я стал, кем и был: мечтателем, подбирающим хлеб по крохам... Чувствую, что не буду спать, как не спал уже месяцы, и что я не усну здесь, в шкурной Московии, одержимой стяжательством и попранием слабого. А я слаб.

Отчего?

Мне вспомнилось.

Мой отец, - род древний, старше Романовых, - появился в 27-ом году в Петропавловске, куда скрылся дед. Возвратились на родину. НЭП закончился; на разрушенной церкви в ближнем Тенявино трясся лозунг: КТО НЕ В КОЛХОЗЕ - ВРАГ! Деда взяли за старый грех ('контра', 'царский сатрап', 'хвицеришка') и за новый, так как письмо услал в Колхозцентр с тем мнением, что, 'по мысли крестьян, весь кулак на селе повыбит, а под теперешним, коих так называют, значится труженик...' Дед пропал. Квашниных свезли на ж/д, посадили в вагон. Обрелись в Казахстане, в пьяной, убогонькой Кугачёвке, жавшейся в яме с редкими ивами. В местном бедном колхозе ссыльных гнели. Мать, иссохнув в два месяца, умерла, и с тех пор мой отец жил с бабушкой средь саманного кирпича под крышей без потолка и пола. В школе внушали, чтоб он раскаялся в кровных связях с 'врагом'; он искренне, с детским пылом вёл, что не жил бы с 'предателем', а пошёл бы к тов. Сталину и, как Павлик Морозов, выдал бы собственного отца... да нет совсем! не отца ему вовсе, а ненавистника всех советских людей, буржуя. 'Он был холуй!' - восклицал отец. 'Ты, Квашнин, молодец у нас! Мыслишь грамотно! Ты люби, - наставляли, - Родину и товарища Сталина; а ещё, как отрёкшийся от предателя, кто был враг и вредитель, вырастя, ты иди служить в армию, защищай народ'.

Так он жил в грязной, пьяной, злой Кугачёвке.

Всю вой-ну бедствовали и здесь в глуши; ели отруби, и солому, и что ни попадя. Он учился в райцентре за девять вёрст от них; он ходил туда каждый день в дождь, в стужу. Чем писать и тетрадки им выдавали, но прекратили от оскудения, и писали огрызками на газетах, все языки - в цвет грифеля. В школе был репродуктор, лаявший, что враг 'будет разбит', 'за Родину!', массы 'рядом с Вождём', мир в 'классовых битвах' и человечество 'верит в нас'... Мой отец вдруг влюбился в дочь председателя, ей стихи кропал, и красавице нравилось, что ей 'гонють поэзю', - гыкала мовой. А председатель: 'Хошь, хлопець, дывчину? Ни! Никак нэльзя! Нэ положено. Дочь, на шо сын изменныка? С ссыльным жыты, деток плодыты? Ни! В Колыму сошлють! Хлопець, ты вот упомни, к Галю не хаживай. А вот будэшь хероем - хаживай'. И отец стал отличником. В сорок пятом, в июне, школу закончил, бабушка продала скарб, чтоб набрать в город, в Алма-Ату. Он выехал с одноклассником - поступать в институты. Тщетно. А одноклассник прошёл (казах). Плотный потный декан сказал: 'Твой отец не хотель наш Совецки власт. И твоя её против, это ми видим. Ми с Куджá, твой товарищ, национальная кадр ковать! Нам казах нада в наш Казахстане, чтобы казах был. Всо, ты иды, иды!' На обратный путь заработал: он был окликнут, и за стеной в саду формовал и сушил кирпичи из глины; там рядом с крошечным рос огромный дом, там полно было уток, персиков, яблок; женщины нянчились с шустрым мальчиком; 'Нурсултан!' - звал глава семьи и вручал сыну сладости: шоколад и лукум. Мой отец получил за труд на билеты до дома.

Поезд полз сутки; дальше - в райцентр пешком, в Кугачёвку с ветхими, под соломою, избами вдоль пруда по оврагу, ставшего грязью, где рылись свиньи. Бабушка, молвив: 'Всё в руце Господа', - и добавив вслед, что стара уже, а и он не мал, 'школа кончена', подала письмо. Он завыл, что пусть выкинет, ведь письмо от предателя, что ему наплевать совсем: кто с царём - не отец ему. Согласилась и бабушка, чтобы он не читал пока. 'Но должна, так как старая'... И открыла: в центре России, в Тульской губернии, в с. Тенявино, подле мельницы, от восточной стены, где заросли, в обнажениях известкового камня есть сундучок, внук...

Вскоре повестка: в марте на службу. Бабушка гасла - и умерла в ночь. Выказав чуткость, власти зашли сказать, что он равен трудящимся и не враг с сих пор; сын за дело отца невинен. В военкомате он объяснился, хочет лишь в армию, 'в офицерское'. Повлияла победа с культом воителя, стыд за 'контру-отца', хохотливая 'Галю' и кинофильмы, где били фрицев. Он выбрал лётное, грезя Чкаловым. Но письмá всё ж не трогал: думал лишь, чтó в письме. Если мать помнил явственно, то отца - в эпизодах: едет в салазках в скрипах под звёздами... или как ловит с ласковой и большой тенью рыбу. Помнился не вполне отец, а восторги... Он шёл в училище как 'Кваснин', специально сменив 'ш' на 'с'. Став курсантом, спал на матрасе и простынях поверх - чистых, белых до просини, на каких никогда не спал, в первый раз мылся мылом, в первый раз надевал бельё. Он любил сущность строя, доброго к нему лично, но и всем лучшего. Наша техника превосходная, наш 'дух сделан из стали', как у тов. Сталина, а идеи - 'маяк для всех'. Наш путь 'выбран Румынией, Польшей, частью Германии' и так далее; и Китай, подражая нам, 'устремлён к коммунизму'. Он плакал бюстам, кажущим лик Вождя, и молился ночами Светлому Имени. Уступая в ином, брал творчеством: делал лозунги, агитацию и художества; сочинил даже пьесу 'Счастье Китая', где командир Ван Ли бьёт врагов, любит партию, терпит пытки с думой о Сталине (заодно и о Ленине). Пьеса ставилась на студенческих смотрах, автор хвалился и награждён был - грамотой с отпуском.

В Кугачёвке лачуга, где жили, рушилась. Он сходил на могилы, после - к ровесникам, чувствуя, что всем нравится в форме, стройный, высокий и офицер почти. Но письмá, что хранил в камнях, не коснулся. Став лейтенантом, он мечтал под Москву, где Вождь; на комиссии, видя Бюст в кумаче, вдруг выпалил, чтоб направили, 'где он нужен'. Где?.. в Магадане... Аэродром в снегах... Он в Хабаровске встретил девушку... Я родился... Смерть Величайшего; покачнулась вселенная...

Год спустя он собрался, выехал в Кугачёвку, что захирела, взял письмо и пустился в 'Тенявино Тульской области', 'Флавского' уж района. Он читал:

'Стыло, но жар от печки нас согревает. Год несёт роковые последствия вкупе с теми, что накопились. Может, я пропаду-таки, вот зачем и пишу, сын. Я, твой отец, Александр Еремеевич, - капитан царской армии, инженер. Но за речь с царём, отражённую в букве, власть меня гонит; хоть я и так ей 'контра', 'враг', 'сволочь', 'белая гадина'.