Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 84

Свет померк; я стал рыскать таблетки; пачка их выпала. Я ощупывал стылое, в звонах слыша скрип обуви на снегу, сип: 'Малый?'... Я что-то нёс в ответ... И во тьму взирал... Как не тьма-то была в тот миг, но СВЕТ ИСТИНЫ?!.. Я сидел лицом к удалявшимся толпам, к видам вдоль Лохны каменных изб вдали и к разрушенной церкви. Я приходил в себя после приступа.

- Вы помиритесь, - обещал я.

Марка ответил: - Ты его обозвал.

- А верно! - встрял Заговеев.

Задние шли вдогон барабанам, трубам и толпам... и автолавка вслед... На затоптанном пятаке у кладбища - чернь от выхлопов, швов протекторов, грязь растасканной чернозёмной тали, мусор объедков... И над убожеством ржавых гнутых крестов - закваскинский монумент с рельефом.

- Маршал! - нёс Заговеев. - Генералисемус! - Он стоял с папироской, в валенках и в солдатских штанах с пятном, в телогрейке с порванным хлястиком, в шапке. - Мать говорила, что он лентяй был и сельсоветчик. Вот теперь маршал тут. Дворянин!

- Сей фрукт? - хмыкнул Марка.

- Он. Вместо, значит, твоих, Михайлович. Об евонный лик яйца бить на поминках. Сам побью! - обещал Заговеев, вынул окурок и отшвырнул в сугроб. - В голове гнетёт... Ты, Михайлович, с целью тут? И надолго?

- Нет, я случайно, - лгал я.

- И ладно. Значит, Христос воскрес! - объявил Заговеев.

Но я молчал.

- И то, - старый всхлипнул. - Нам, что ли, Пасха? Только Закваскиным... Горку видите? - указал он на свалку. - Праздник покойникам. Там и Марья... Маршалу под плацдармы всё рядом сгладили. Я кричал, и ещё одна, ей отец там... дак он ей деньги. В час и уделал. Я - к нему. Стража. А как дозвался - он мне: нá доллары. А ведь Марья там, под их стройкой!

- Ну, и что власти? Что Зимоходов?

- Он как нерусский: я про одно, он против... Ты бы помог мне, очень мне надо... Мысль таю... Как его ты, однакоже, холуём честил! Ну, Закваскина?

- Я не помню.

- Дак! - без улыбки, вновь с папироской, к кладбищу боком, вёл Заговеев. - Он ажно пятнами. А те немцы...

- Что?

- Те на 'Сплотку', на сепараторный. Вместе будут завод вести. Сын сказал, год стоит завод, хоть он частный, флавских начальников... По-людски бы! - заплакал он.

Веял ветер; сор увлекался; солнце сияло. Дом вдали сеял дым, что мотался над кровлей. Изредка прорывал ветровую волну оркестр. На другой стороне, за речкой, искрились стёкла изб и склон-свалка, где я, валяясь, плакался 'Богу', чтоб он призрел меня. Нынче, лёжа здесь в Квасовке, вновь за приступом, на другом склоне, вижу иначе. Там я библейский и слову преданный раб Квашнин - здесь я донный и вольный. Там Квашнин форм, догм, принципов - здесь безличия. Там большой словный куколь - здесь протоплазма. Там словь - здесь СУЩНОСТЬ. Боль во мне есть сражение правды с умыслом, с формой, с логосом.

- Помощь? - вспомнил я. - Кто просил помощь?

Я против словного как культурного; захоти помочиться кто, сочту ханжеством, если он (она) прячется, подчеркнув тем искусственность и мораль свою как сакральное: мол, я жру, в результате есть кал, пардон, это низменно; но я делаю, чтобы думали, что его как бы нет, дерьма, что я вовсе не плоть, друзья, но природы возвышенной... Как раз низменно из эдемских чуд (для добра-де, разумно, очень культурно, гастрономически в высшей степени мозговых затей) приготовить убоину и сожрать её, жизнь сведя к дефекации. Жуток быт как жор жизни и выброс мёртвого. Нужен фиговый лист на рот... Я, поднявшись, пустив струю, наблюдал, как снег тает... Я хотел, дабы здесь была вся Европа в образе немки с чёрными и живыми глазами (знать, иудейскими), чтоб отпраздновать обсыкание плотоядной библейщины и все пакостной слови!

- Ты еле ходишь... После, Михайлович, - Заговеев вздыхал. - Расходются. - Он кивнул к дальней церкви. - Ри-кон-струируют. Но - потом... У них всё потом: коммунизм потом, людям честь потом и вся жизнь потом. А как счас - то всё им. Счас - ты им давай. Вот как скажут: счас вам, народу, - я и поверю... Значит, Михайлович, я всё сам.

- Что сам?

- Шапку нá... - Заговеев всучил мне шапку-ушанку. - Чтоб не замёрз ты... Марью-то. Из-под маршала вырыть, мне чтоб в усадьбу... Что ей тут, под Закваскиным-дедом? К фене-едрене, пёс!.. - Заговеев курнул. - Всё им всегда... А не верится, что они были ваши. Ну, крепостные.

- Были; у предков. Может, мы родичи.

- Во-во-во... Дак я сам, - Заговеев старательно, глубоко потянулся из папиросы, - вырою.

- Почва лёд.

- Под Закваскиным ей тут... Давлена этим псом, идрит... У меня бы в усадьбе ей...

- Ты поможешь? - бросил я Марке.

В ходе войны с 'сим миром' как с миром слов, прах женщины, измождённой селянки, я хотел возвеличить, вытащив из-под символа: я хотел чтить в ней Еву, - лучшую, чем Адам (Аврам), так как если он первенствует, в лад библии, рай предав, то рай в Еве, косной, отсталой против Адама, меньше у-словной, кто стала истинней, когда словная шелуха её форм развеялась и открылся вдруг архетип, за которым впредь ни греха первородного, ни пространства, ни времени.

Заговеев умчал во Флавск 'за Мишаткою'; мы сидели в избе его... Свет наладили, и он тускло лучился, всю силу тока брали Закваскины. Выходя во двор, мы за тополем, на другом дворе, наблюдали прожектор, слышали шлягеры из самой избы и из джипа, где спал один качок, а второй (при Серёне с Виталей, местных шестёрках деда-Закваскина) проверял снегоход. Ветер нёс вонь бензина. В пойме порою громко орали там 'кайфовавшие' остальные. Виделся дом мой. Быть там мне значило - бегство к речке, вниз, под ракиту, где ждал мой первенец; я почувствовал боль его... Кардамоновый Марка, - в бедности с хламом, с пыльными стенами, с проржавелой кроватью и со столом у окон, - пас телевизор, сидя на стуле. Он, плечом к спинке, выставив туфли, был в кинофабулах. Он дремал? Уточнял свою миссию? Думал ли, что я стал непонятным и моё словоборчество обрело вид странный? Или он думал о своей дочери (неродной ему) и жене, им спасённых от мрази, дом коей рядом (мразь пока в Флавске на презентации)? Размышлял, что есть шанс пристрелить врага... кто и сам скор, так что жди выстрела сквозь две рамы под алиби, что Закваскин в тот миг был с мэром. Киллеры кто? Те в пойме, что хлещут водку под блатной говор? Кто под попсу спит в джипе? Или кто в городе, 'отлучился'? Или кто ждёт в полях и нас видит сквозь оптику?.. Я все окна завесил.

- В общем... - Я стал близ печки, чтоб, над спиной его, видеть блеск золотого кольца на гвоздике, вбитом в тёмную балку. - В общем, не кончилось, Марка, библией - фактом, дескать, истории, а по мне, то историей в существе. Не кончилось! И вы в деле, ибо мы дышим. Вот как мертвец пойдёт окончательный - и придёт конец. И всё ваша вина... Я брежу? То есть тебе иудейский взгляд - он же взгляд исторический - значит? А мой не значит? А вне истории что, пустоты? Нет, там и есть Жизнь! Вы извратили рай, опустив его в 'мир сей', в лживый театр, где муки. Нам впору 'бей!' выть и сокрушать вас. Нам восставать пора. Вам от нас лишь погромы - нам от вас революции, войны, казни, коллапсы, где нас терзают, чтоб поить кровью лживые смыслы, гнусные планы ваших теорий мироустройства... - Я видел сивый маркин затылок, и это злило. Он притворялся, будто не слышит; он эксклюзивно пах кардамоном. - Я впредь не русский и не Квашнин! - я вскрикнул. - Я стал иной, поверь. Что дано тебе в генах, мне - озарением. И я понял: вы нас боитесь. Где промельк истины, вот как этот Октябрь в семнадцатом; где встаёт первозданное, вот как полчища в чёрном, что жгли Пальмиру, - там вы с трактовками: ИГИЛизм, коммунизм да фашизм и всё злое у них, а у нас, дескать, Яхве, старец учительный, и невинный Христос. Что век назад презиралось, вашим стараньем нынче стандарты правильных мыслей, чувств и поступков... Знаешь, любя тебя, я прощаю психушку, - громко я хмыкнул. - Ты меня сдать хотел? Я прощаю. Но ты не друг мне. Ты, Марка, - логосов... Что Аврам ваш содеял? А - бытие для вас, где вы главные. Вспомни библию, 'Бытие'. Там проект ваш.