Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 88

...Мы шли с Маркой в развалинах. Солнце грело пустырь; щебень прятался в травах... Всё, детство сгинуло. Слово гнало нас сквозь декорумы в гибель. Ныла синица, в небе плыл коршун... И мы ушли в закат.

XVII Переходный этап

Из руин прянув к морю, ели в 'Челюскине'. Марке встретился враг, мы скрылись... вроде стреляли... кто-то тащил меня, вёз в 'тойоте'... брызгали фары... вдруг - самолёт с иллюзией, что летим на восток, где не были, и что нет ещё 'девять тысяч какого-то километра', нет и двух бабок Леры с Венерою, нет руин гарнизона... Снова столица... я бреду к дому и постигаю вдруг, что я - в слове; я беспощадно, напрочь в нём с моей бедностью, с издыханием, с брáтиной, о которой мне б справиться, с Никой, шьющей сашé, с сыном, с внуком и с Анечкой, но и с мальчиком в Квасовке. Я со всем, что оставил, но чем гружусь вновь! Я влез в карманы... тю-тю лекарства; Марка снабдил меня лишь на срок. Не выдержав, он смирил меня психотропом; он и полёт наш делал лекарством; только не вышло и он вдруг сам сдал: помнится тремор рук с сигаретой... К бедам моим - плюс он ещё?.. Я надеялся, дома ждёт меня нечто, что разрешит всё и что труд Пáсынкова увенчан. Я торопился, но был окликнут.

Верочка нагоняла и перешла на шаг. Я клял дамский сей этикет, отметив, что я все встречи с ней взвинчен, вот как теперь. Я - с рейса, в отходняке притом с психотропов; плюс я весь в брáтине.

- Что вам? - спросил я.

- Вы не подумайте... - подошла. - Простите... Я не жила совсем... У меня есть ребёнок, муж и работа. Но только с вами... О, я не знаю! Я не могу без вас.

- Да идёмте же! - нёс я. - Вы очень кстати, так как не жили. Я же - постиг, как жить. Будем счастливы: вы, я, род людской... - Я тянул её. - Что у вас там за жизнь? Но вместе... Нас уже трое; думаю, что и друг мой - он посвящённый. Вы... нет, мы, Верочка, на войне! Со словом! - я посмотрел ей в глаз. - Не подумайте в духе церкви... Вы христианка? Вы ведь сказали раз, я забыл что... чем утешают. Да, утешают, вдруг говоря: не жили, а жизнь потом пойдёт, там, за гробом, в царстве небесном, а здесь, мол, мурок. - Я потянул её. - Что, вы мыслите, вы не жили, раз не любили; но как взялась любовь - значит, вам впредь и жить, так? Вмиг vita nuova? Прежде любили вы ладно слову. Как это слово вам толковало, так вы и чувствовали, - как дóлжно. И - вдруг не то? Действительно! Ведь любовь - не по слову, а вопреки ей. Вы будто ожили, а до этого были? Вас ело словное! То, что мнили любовью, - были лишь смыслы. Были вы не в любви, а в смыслах; может быть, Макс их звать, кто богат и морален, ростом два метра, вот мера вашей словной любви. Поймались вы, в общем, нравственной словью. Слово звалось 'любовь'! Это, Верочка, не любовь, нет. Истинно любят только лишь ДОННОЕ, а оно не по библии, не по глянцу журналов, не по таблоидам. Вам меня любить? Можно. Что же, любите. Ибо я донный. Коль слово всюду - мне ль молчать? Я притом не учу лжи. Я учу убивать слова, и не меньше; значит любви учу, вот как. - Я сжал ей пальцы. - А если любите - наш союз не постельный, не для любовных слов. К сублимации! - Я втянул её в наш подъезд.

Взлетели. Стали греть чайник. Я рассчитал дни: брáтина быть должна уже продана, Кнорре-Пáсынков обещал нам; все сроки вышли. Я набрал Шмыгова: недоступен... Пили чай, и я вскакивал, но звонили с налоговой и из садика, где был сын; позвонил также Марка - нас пригласить, плюс Мутин по пустякам. Всё. Были лишь мы: я с Верочкой, рыжевласой, в пуловере, с удлинением краской век, близ чашки. Я говорил с ней, гнул, что 'ушная' любовь негожа, то есть словесная (слов не будет в нашей любви с ней), и что союз 'душ' - это всё случки, а нам не надо их. К сублимации, для чего я зазвал её, силы не было, да и стоило завершить дела... И, с её уж не юностью, шансов чуть; возраст - сбор трёх нимфеток. Но с ней нас четверо (Марка, Мутин и я) на логос.

- Сколько вам?

- Тридцать.

- Может, сгодитесь, - пробормотал я... а выпив чаю, плюхнулся в кресло, где просидел час, мысля, что делать в случаях, если 'любят' - но после случка, и ничто больше...

Верочка стала близ. - Я вам нравлюсь?

- В нас много общего, - вёл я, - схожего. Но не ясно, как же нам слиться. Ведь имитация лишь усилит ложь, обложившую всех нас нормой. Нравственность - вид контроля над жизнью.

- Правда, - молвила гостья.

- Хоть вы в соблазн мне, но это - мужу. Наше же - что вне форм и что в сущности, что нельзя из нас вычленить без того, чтобы вышел лишь фарс. Нам - ДОННОЕ. Но вот как?.. Не могу постичь...

- И не надобно... - округлились под юбкой мягкие бёдра. А как в ней слово?!

Дверь вдруг открылась. Я познакомил их, Нику с Верочкой. Пили чай, вечный чай, ритуальный чай, сгинь он! Я жаждал новости, позволявшей, снабдив всех, ринуться в битву. Чтобы я жив был и чтобы все - все! - жили, нужно убить слова. Но события шли никак почти. Час неведенья - и мне дайте наркотик, так я был взвинчен.

Ника спросила:

- Как вы слетали? были во Владике?

Я не помнил, что и как выложил про ночной, в визге шин и в пальбе, порт-город.

- Ну, а вэ/че... Там были? - Ника спросила чуть напряжённей.

- Там?.. Мы там были! - врал я натужно. - Дом офицеров и самолёты, СУ-тридцать пять... Всё новое...

- А аллея? Красная, как тогда?

- Бордо.

- А наш дом? Он цел?

Я стал врать, жар сжигал меня: - Ника, там прежний дом наш, но крыша новая, из пластмассы... И иномарки вместо 'побед'... Летят года! Семь 'побед' было, помнишь? Щукина и... Бойцова?

- 'ИЛ', он всё там же?

Прежде учебный, после заброшенный 'ИЛ' был местом, где, в фюзеляже, средь лиан трубок, слушая дождь в дюраль, мы мечтали. - Странно как! - врал я. - Скупка цветмета, но 'ИЛ', он там ещё... Что, Стрельцовы? дочка их хрупкая? Ника, там они! Старики-то на пенсии, а она за полковником, шлёт привет. А где ты жила - там майор, сын и мальчики...

Я умолк, ибо понял вдруг: можно выдумать - всё.

Я понял: всё, что мной сказано про в/ч, коей нет уже, про сражение с логосом и про истину - лишь абстракции и что я пустобрех о том, как убить слова! муха, влипшая в патоку в то мгновение, как подумала, что насытилась!.. Я пробился испариной. Что ж, нет выхода? Так и быть мне пасомым мерзостной словью, ставшей историей вместо рая и истины, и следить, как слова дожирают мир? Нет, не сдамся... Нет!! Пусть умру, но при всём при том предпочту самоличный бред бреду всяческих. Бог промыслил - и я. Мы схватимся!

- Это Верочка из Кадольска, - вёл я. - Заведует... Лена Маркина прилетела, нас приглашают: Шуберт и Пáхельбель, Малый зал на Никитской.

Верочка встала.

- Стойте! - я вскрикнул. - Вы меня любите; а я вас люблю. Ника, мы будем вместе.

Верочка вспыхнула: - Боже... Как так?..

- Вы его любите? - Ника встала к ней. Опустив взор с алых скул гостьи вниз на пуловер, по рукаву и плечу моим Ника их возвела и в позе, к нам в оборот, сказала: - Это прекрасно. Что надеть?

Прибыл Мутин, и мы сошли: сын, Верочка, Ника в платье в пол и я сам при костюме. Крепкий водитель нас усадил, поехал... Минули улицы. Мутин, ведший обзор, представился в фас под кепкой подле шофёра.

- Павел Михайлович. Мы не в Малый зал. Мы - в Большой. Конспирация.

Я кивнул, и он начал: - Можно вас? В плане нашего разговора... Вы не раздумали?

- Нет.

- Акт в Квасовке сдетонировал: вы стреляли там. Рад, вы живы... Рад, неподдельно рад, - он мотнул плечом. - Ведь, убей он вас... Сумм не надо; я в личных целях... Он не простит; он понял, как намечалось. Урки кичливы; все они думают, что они не правители, потому что им недосуг... Во Владике вас ловили - это был их след. Вы обнаружились. Если б вас нашли раньше, вы бы остались с Лерой/Венерой... - Он отвернулся. - Мы упредим их. Мы... послезавтра. Кокнули одного тут, съел десять пуль. Хоронят... Он тоже будет... Мы возле дома... он на Песчаной, этот Закваскин... вон и этаж его, проезжаем.