Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ) - "Gromova_Asya" - Страница 4

– Врачи говорят, ему нельзя нервничать. Контактировать с чем-то, что слишком явно напоминает ему о прошлом, иначе приступы станут неконтролируемы.

– И ты молчал? – взрываюсь я.

– Если бы ты развернулась и ушла, это выглядело бы, по меньшей мере, нелепо. Да и стоит ли пропускать прекрасный ужин в хорошей компании, потому что эти докторишки бьют тревогу почем зря? А, солнышко?

– Это опрометчиво!

– Это нормально, Китнисс. Перестань учить меня, а нет – убирайся. Я не стану подтирать тебе сопли, как бы прекрасно не относился к Сойке-пересмешнице.

Я понимаю, что коснулась самого дорогого Хеймитчу – его самолюбия. Я умолкаю. Молча сервирую стол и помешиваю рагу в казанке. Ментор поджаривает беличье мясо так умело, будто всю жизнь простоял у плиты.

Я чувствую, как во мне просыпается что-то давно забытое, уютное и всепоглощающее, что не обращаю внимания, когда добрая половина рагу превращается в угольки.

– Взял на кухню на свою голову! – грозно говорит ментор. – Зови Пита, будем жевать твои угли.

Пит оставался в гостиной. Он перелистывает какой-то старый обтрепанный альбом и не обращает на меня внимания, даже когда я подхожу вплотную.

– Что это?

– «Альбом Памяти Хеймитча Эбернети», – отзывается он.

– Откуда он у тебя? – спрашиваю я.

– В комнате, куда меня определил Хеймитч, она лежала на самом видном месте.

Я с опаской усаживаюсь рядом с ним.

– Что там? Внутри.

– Фотографии, записки, пометки, подписи… Это те люди, которых он не хотел забывать и забыл.

– С чего ты это взял? – удивляюсь я.

Пит открывает альбом на первых страницах. Его пальцы скользят по строчкам, а я неотрывно слежу за ними. Они так умело обращались с карандашом, изображая один цветок за другим в книге моей матери. Мне казалось, они расцветают под его руками.

– Смотри, – он неопределенно указывает на запись, – перечеркнутые фотографии – те, кого он успел вычеркнуть из своей жизни. Там, где линия прерывается, есть сноски – по какой-либо причине этих людей он так и не смог оставить в прошлом.

Я краснею. Это нечто интимное. Нечто, что принадлежит одному Хеймитчу и никому больше. А Пит так спокойно рассматривает эти страницы, листает, перечитывает, что мне становится стыдно.

Я с грохотом захлопываю альбом.

– Не надо.

Пит удивленно смотрит на меня. Лазурно-голубые глаза выражают недоверие, смешанное с недоумением.

– Что ты делаешь?

– Хеймитч не хотел бы, чтобы мы это видели…

– И поэтому оставил книгу на видном месте? – спрашивает он.

Он прав. Ментор не из тех, кто плохо прячет. Возможно, он просто забыл о фотоальбоме, не желая связывать себя с прошлыми страхами и переживаниями.

– Ладно, я обещаю больше не лезть в личные вещи нашего старика, – соглашается Пит, – только дай мне кое-что тебе показать.

Моя ладонь до сих пор покоится на шершавом покрытии, будто защищая его. Пит смотрит туда же. Хочет, чтобы я убрала руку. Секундное сомнение – и я уже вижу, как он переворачивает страницу за страницей. Бережно, почти боязливо он листает к концу. Я пытаюсь не смотреть ни на фотографии, ни на его ладони – все это слишком тяжело: узнать в старых шрамах Пита мои собственные, узнать среди потерянных людей Хеймитча знакомые росчерки боли.

Он останавливается и оборачивает фотографию ко мне.

Светло-каштановые волосы, серо-голубые глаза, выцветающая вымученная полуулыбка; на лице девушки я замечаю короткий шрам, разграфляющий ее лицо – от острой, выпирающей скулы до верхней приподнятой губы. Что-то в ней заставляет трепетать мои нервы – внутрь, к органам, пробирается мнимая дрожь.

Глаза цепляются за короткую линию ручки, которая так и не перечеркнула фотографии. Сверху виднеется выгоревшая надпись:

«Храни Господь душу Кэти».

– Кто это? – дрожащим от волнения голосом спрашиваю я.

– Его возлюбленная, могу предположить.

– Хеймитч… любил?

Пит ухмыляется.

– Он такой же человек, как и все мы, почему бы ему не любить?

– Просто я никогда не думала о том, что Хеймитч может быть влюбленным… – отвечаю я.

– Был влюблен, – раздается голос ментора, – и еще как! И этим я ее погубил.

Я смущенно отвожу взгляд – поймали на горячем. Ментор еще долго пронизывает взглядом меня и Пита, но потом просто добавляет:

– Пора ужинать, – и скрывается на кухне.

***

Ужин проходит в относительной уютной и не обязывающей тишине. Мы говорим столько, сколько нужно, чтобы понять: мы одно целое. Семья, исполосованная шрамами Капитолия, пешки, ставшие не меньше, чем ферзями.

Пит рассказывает о нововведениях на «землях Койн». Об ужасном отношении к выжившим и обнищавшим беженцам, об их пропитании, пытках. Слушая об этом, я думаю, что при Сноу к жителям дистриктов относились с большим почтением.

Интересно, в силах ли я изменить это? Вынести приговор и обжаловать его? Отменить решение, помочь тем, кто в этом нуждается?

Пит говорит об этом сдержанно, но я не могу не заметить дрожи в голосе. Он все равно боится за детей, как и раньше. Как тогда. Он не позволит им умереть.

Возможно, он не запрет? Возможно, я позволю себе смотреть на него несколько минут в день? Лимит фраз, лимит взглядов, и когда-нибудь мы сможем понять друг друга, как друзья, как раньше?

Нет. Не корми себя пустыми надеждами, Китнисс.

– Мне пора, – говорю я, вставая.

Ментор окидывает меня непонимающим пьяным взглядом.

– Ты ничего не ела.

Знал бы Хеймитч, как я питалась несколько недель назад.

– Я не голодна. Спасибо за ужин.

Пит молчит. Не пытается меня остановить, значит, я была права? Все мои относительно обнадеживающие мысли – обычное сотрясание воздуха?

Коридор встречает меня полумраком светильника. Все так же, как тогда, во время Семьдесят Пятых Игр. С тем только отличием, что теперь рядом нет моего утенка, моей матери, моего Пита. Он был обижен, мое поведение вызвало в нем негодование, ведь все было обычной игрой. Но все ли?

В закатных лучах уходящего солнца небо отдает розовинкой. Где-то со стороны леса надвигается гроза. Смешиваясь при этом с чистым голубовато-оранжевым небом, свинцовые тучи выглядят пугающе. Молния расчертила полосу небосвода. Все это так непривычно после моего долгого заточения, что, когда вслед молнии приходит гром, меня передергивает.

– Китнисс, – слышу я знакомый голос.

Пит. Он спокойным шагом доходит до меня и останавливается в полуметре, боясь подойти ближе.

– Да?

– Я подумал, тебе будет интересно узнать, что твои вещи из Тринадцатого у меня.

– По-моему, моих вещей там не осталось. Койн позаботилась бы об этом.

– Да, если бы успела туда раньше, чем я.

Он протягивает мне свою ладонь. Что-то серебрится в его руках – золотистая кайма, огибающая миниатюрную птичку, которая привела к войне. В клюве она держит стрелу – символ Солнца, победы и бесстрашия. Я не узнаю брошь. Теперь, она будто чужая мне, но Пит не сдается. Он без лишних вопросов подходит ближе и подкалывает ее к воротнику моей ветровки.

– Сойка-пересмешница, – выдавливаю я.

– Да. Еще осталась втулка и жемчужина. Я верну их завтра, просто забыл взять их с собой. Зачем они тебе?

Втулка. Она спасла нам жизнь на арене. Жемчужина – та самая, которую подарил мне Пит, являлась моим талисманом, который находился со мной во времена всех кровопролитных боев. Наверняка нынешний Пит Мелларк понятия не имел ценности сокровища, которое сберег.

– Спасибо.

– И знаешь, Китнисс, – неожиданно его голос становится серьезным, – я понял, почему Хеймитч не спрятал альбом.

Я выжидающе смотрю на него, ожидая продолжения.

– Все это время он помогал нам, как мог, и мы никогда не задумывались, что Хеймитч может быть слабым. Возможно, его прошлое настолько глубоко засело в нем, что это не дает ему спокойно жить. Он захотел, чтобы мы двигались дальше, закрывая глаза на потери. Чтобы жили ради них, а не ложились рядом с ними. Этот альбом – повод стать сильнее, сберегая в памяти тех, кого уже нет рядом…