Шепчущие - Коннолли Джон - Страница 12

– Как я уже сказал, – продолжал Ирод, – действия санкционированы, но необязательно должны быть выполнены. Есть другой вариант.

– Какой?

– Вы лишаете себя жизни. Вам придется выбрать: ваша жизнь, мгновенно оборванная, или жизнь вашей дочери, которая будет умирать медленно и мучительно.

Уэббер в оцепенении уставился на Ирода.

– Вы ненормальный. – Произнося эти слова, он понимал, что это не так. В глазах Ирода не было ничего, кроме абсолютного здравомыслия. Наверное, бывает так, что боль доводит человека до безумия, но здесь не тот случай. Наоборот, физические страдания придали сидящему напротив человеку совершенную ясность восприятия: он не питал иллюзий в отношении окружающего мира и понимал, что этот мир может причинить невероятные страдания.

– Нет. У вас есть пять минут, чтобы принять решение. После этого останавливать то, что должно произойти, будет уже слишком поздно.

Ирод откинулся на спинку стула. Уэббер схватил револьвер и направил на него, но тот и глазом не моргнул.

– Звоните. Скажите им, чтобы отпустили ее.

– Стало быть, вы сделали выбор?

– Нет. Нет никакого выбора. Предупреждаю, если вы не позвоните, я убью вас.

– И тогда ваша дочь умрет.

– Я могу заставить вас страдать. Могу прострелить вам колено. Пах. Вы будете корчиться от боли и истекать кровью, пока не выполните мое требование.

– Ваша дочь все равно умрет. Вы это знаете. В глубине души вы понимаете, что все будет именно так, как я сказал. Вам надо признать это и сделать выбор. Четыре минуты тридцать секунд.

Уэббер взвел курок револьвера.

– Говорю в последний раз…

– Думаете, вы первый, кого поставили перед выбором, мистер Уэббер? Вы действительно полагаете, что я не делал этого раньше? В конце концов вам придется выбрать: ваша жизнь или жизнь вашей дочери. Что вы цените больше?

Ирод ждал. Он взглянул на свои часы, отсчитывая секунды.

– Я хочу увидеть ее взрослой. Хочу увидеть, как она выйдет замуж и станет матерью. Хочу быть дедушкой. Вы понимаете?

– Понимаю. Она будет жить, а ее дети станут приносить цветы вам на могилу. Четыре минуты.

– Неужели вы никого не любите?

– Нет.

Уэббер осознал тщетность своих попыток, и револьвер дрогнул в его руке.

– А откуда мне знать, что вы не лжете?

– Насчет чего? Насчет изнасилования и убийства вашей дочери? О, думаю, вы понимаете, что я не шучу.

– Нет. Насчет… насчет того, что ее отпустят.

– Просто не лгу. Мне незачем. Лгут другие. Мое дело – поставить их перед последствиями этой лжи. За каждую ошибку нужно расплачиваться, за каждый поступок отвечать. Вопрос в том, кого вы любите больше – свою дочь или себя?

Ирод поднялся. В одной руке у него был мобильный телефон, в другой винный бокал.

– Я оставлю вас одного, – сказал он. – Пожалуйста, не пытайтесь воспользоваться телефоном. Если вы сделаете это, наш договор будет аннулирован, и я гарантирую, что ваша дочь умрет медленной, мучительной смертью. И мои коллеги позаботятся, чтобы вы не увидели рассвет.

Уэббер не попытался остановить Ирода, когда тот медленно выходил из комнаты. Он как будто оцепенел.

В холле Ирод изучил свое отражение в зеркале. Поправил галстук, смахнул пылинку с пиджака. Он любил этот костюм. Сколько раз надевал его по таким вот случаям. В последний раз взглянул на часы. Из кухни доносилось какое-то неразборчивое бормотание. Неужто Уэббер настолько глуп, что позвонил? Нет, тон голоса не тот. Может быть, Уэббер кается или прощается с дочерью? Он подошел ближе.

– Кто ты? – спрашивал Уэббер. – Ты тот, кто навредит моей Сьюзи? Это ты, да? Ты?

Ирод заглянул в кухню. Уэббер смотрел в окно. Он увидел отражение Уэббера и свое и на мгновенье ему почудилась третья фигура, слишком иллюзорная, чтобы решить, что кто-то заглядывает из сада – конечно, в кухне не было никого, кроме живого – пока еще живого — Уэббера.

Уэббер повернулся и посмотрел на Ирода. Он плакал.

– Будь ты проклят. Гореть тебе в аду.

Он прижал дуло к виску и нажал на спусковой крючок. От выстрела, эхом отразившегося от кафельных стен и пола кухни, у Ирода зазвенело в ушах. Уэббер, падая, перевернул стул. Какой дилетантский способ стреляться, размышлял Ирод, но, с другой стороны, нельзя же было ожидать, что Уэббер окажется профессионалом в таком деле, как самоубийство; характер самого акта исключал это. Дуло револьвера дернулось от выстрела верх, снеся верхнюю часть черепа, но Уэббер умудрился не убить себя. Глаза его были широко распахнуты, а рот судорожно открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. В порыве милосердия Ирод забрал оружие из руки Уэббера и закончил работу за него, затем допил вино из своего бокала и собрался уходить. У двери он остановился и глянул в кухонное окно. Что-то было не так. Он быстро прошел к окну и обвел взглядом ухоженный и мягко освещенный сад. Сад окружала высокая стена с воротами по обе стороны дома. Ирод не заметил никаких признаков чьего-то присутствия, но тревога осталась.

Гость посмотрел на часы. Он пробыл здесь слишком долго, тем более если выстрелы привлекли внимание. Ирод нашел главный электрический щиток в чулане под лестницей и отключил электричество, после чего вытащил из внутреннего кармана голубую хирургическую маску и прикрыл ею нижнюю часть лица. В каком-то смысле вирус H1N1 оказался для него благом. Прохожие все так же иногда таращились на него, но человек с такой болезнью, как у него, видит в их взглядах не только любопытство, но и понимание.

Ирод, укрытый тенями, растворился в ночи и навсегда выбросил Джеремаю Уэббера и его дочь из головы. Уэббер сделал свой выбор, правильный выбор, на взгляд Ирода, – его дочери позволят жить. Он всегда – что бы ни говорил Уэбберу – работал один и нарушать обещание не собирался.

Потому что был человеком слова – на свой манер.

Когда кровь Уэббера смешивалась с пролитым вином и растекалась по кухонному полу, а Ирод вернулся во мрак, из которого появился, далеко на севере по лесной прогалине эхом разнесся звонок телефона.

Этот звук заставил мужчину, скрючившегося в грязной постели, мучительно очнуться ото сна и сразу же понять – это они: телефон от сети перед тем, как лечь спать, он отключил.

Лежа на кровати, он осторожно, не поворачивая головы, посмотрел в сторону телефонного аппарата, словно они уже были здесь, с ним, и любое движение могло подсказать им, что он проснулся.

Уходите. Оставьте меня в покое.

Забубнил, ожив, телевизор – он уловил отрывок какой-то старой комедии шестидесятых, над которой, помнится, смеялся вместе с матерью и отцом, сидя между ними на диване. При воспоминании о родителях к глазам подступили слезы. Ему было страшно, и он хотел, чтобы они защитили его, но родители уже давно исчезли с лица земли, и он был один-одинешенек. Потом картинка пропала, остались только помехи, и через экран пришли голоса; точно так же они приходили прошлой ночью, и позапрошлой, и каждую ночь с тех пор, как он доставил последнюю партию. Его охватила дрожь, хотя в комнате было тепло.

Прекратите. Убирайтесь.

В кухне, в дальнем конце жилища, заиграло радио. Его любимая программа, «Немного ночной музыки». Когда-то он любил слушать ее перед сном, но больше – нет. Теперь, включая радио, за музыкой он слышал их, в паузах между частями симфонии, заглушающих голос ведущего, не перекрывая совсем, но звучащих достаточно громко, чтобы не дать сосредоточиться на том, что говорилось; имена композиторов и дирижеров не доходили до сознания – все его силы уходили на то, чтобы не обращать внимания на чужую медоточивую речь. И хотя слов он не понимал, их значение было ясно.

Они хотели выйти на свободу.

В конце концов ему стало невмоготу. Он соскочил с кровати, схватил бейсбольную биту, которую держал под рукой, и замахнулся с силой и решимостью, которым он позавидовал бы и в молодости. Экран телевизора лопнул с глухим хлопком, выбросив сноп искр. Секунду спустя на пол полетели обломки радиоприемника; осталось разобраться с телефоном. Он встал над ним с занесенной битой и смотрел на шнур электропитания, лежавший далеко от розетки, и пластиковый соединительный кабель – соблазнительно близко к телефонной коробке. Телефон не был подключен к сети, однако зазвонил. Ему бы удивиться, но он не удивился. В последние дни он уже ничему не удивлялся.