Круг замкнулся (СИ) - Кокорева Наташа - Страница 71

Но Ива замолкла.

Белянка открыла глаза.

— Что это было? — только и смог вымолвить Стел.

Рани неотрывно смотрела двумя чёрными безднами расширенных удивлением и болью зрачков.

— Вы всё… слышали? — Белянка не смогла подобрать более верного слова.

Стел кивнул.

— Это была Ива. Старая Ива. Я пришла за её советом. И я получила совет.

Не думая, не рассуждая, Белянка опустилась на землю и сжала белую руку убийцы.

Нет. Не так.

Сжала белую руку Рани.

Невесомая призрачная ладонь по-детски трогательно сжалась в кулачок.

— Подпусти, — прошептала Белянка и легко расцепила слабые пальцы, погладила белую кожу.

Рани часто дышала и с подозрением смотрела сквозь полуприкрытые веки. Этот взгляд из-за грани обжигал безысходностью. Коснуться её души — жутко.

— Что ты делаешь? — забеспокоился Стел.

Белянка отмахнулась:

— Ещё не знаю.

— Если ты навредишь ей, вздумаешь мстить...

— Навредишь? — она хохотнула и глянула исподлобья. — Ты и вправду думаешь, что ей ещё можно навредить?

Рани попыталась возразить, но вышел невнятный хрип — горлом пошла кровь, тёмная, густая. Стел сжал ладонями её бледные скулы, повернул голову и отёр губы платком.

— Помоги ей, пожалуйста, — взмолился он, в упор посмотрев на Белянку. — Я испробовал всё.

— Я… не могу. — Как же трудно сказать это в глаза! — Не могу. И никто не может. Запрещено возвращать того, кто уже за гранью.

— Но это возможно?! — Стел схватил её за плечи, подался вперёд.

На переносице сошлись брови, заблестели кровавые от бессонницы глаза, сжались до скрежета зубы.

Белянка сглотнула и зажмурилась, отгоняя предательские мысли.

А если бы здесь лежал Стрелок? Стел маг — они могли бы замкнуть с Белянкой круг силы. И попытаться. Даже больше. Сейчас тело Стрелка у Горлицы… и если собрать всех ведуний, Стела, то...

… можно было бы увидеть его глаза!

Сердце замерло в самой высокой точке вдоха. Застыла в жилах кровь. Остановилось течение реки. Смолкли листья.

В пустоте, разросшейся до необъятных размеров, заполнившей сердце, грудь, тело, поляну и целый Лес, в страшной пустоте капали слова. Искрились в черноте, летели сквозь бесконечность и разбивались мириадами брызг о гладкую воду.

В пустоте сердца голосом тётушки Мухомор взрывались слова.

Равновесие.

Невозможно объять всё.

Любое тепло верни добром.

Разрушила связь — создай новую.

Самое чудесное в мире: жизнь и смерть.

Никогда.

Никогда не вернуть.

Никогда не родить ему дочь.

Никогда.

Никогда не плачьте об ушедших.

— Нет! — громко, что есть сил, выдохнула Белянка, запрещая самой себе даже думать об этом. — Нет.

Нет.

Солнце согрело затылок и голые плечи. Зазвенели сосновые иглы. Где-то в поднебесье застучал дятел. Потекла река по жилам Тёплого мира. Потекла по телу кровь. Стукнуло в гортани живое сердце.

— Нет, — повторила Белянка теперь для Стела. — Я могу только попытаться отпустить Рани, если она откроется. Если у меня хватит умения и сил.

Он зажмурился, закусил губы, кивнул и отошёл к костру — всё так же с закрытыми глазами. Сел на землю, покачиваясь из стороны в сторону, и зачем-то ещё несколько раз кивнул. Стел плакал.

Пусть так. Это не сейчас.

Белянка потянулась к Рани. Всем существом: всем, что ещё осталось от души.

Ответом была тишина. Когда собираешь тепло с поверхности камня — в нём и то больше жизни и силы, больше воспоминаний: о касаниях дождя, жаре солнца, о людях, ящерицах, птицах и былых временах. А здесь лишь смертный холод кожи.

И тишина.

— Пусти, — прошептала Белянка и обронила слезу на впалые щёки Рани. — Я не сделаю тебе больно.

На мгновение она замерла, балансируя на грани.

Зачем так нужно пробиваться к умирающей душе? Что это изменит? Кого спасёт? Так сказала Ива — и только?

Нет. Что-то рвётся туда, внутрь измученного тела, в глубину закрытого сердца. Во что бы то ни стало нужно понять, прочувствовать и… простить. Даже если Белянка сама не доживёт до вечера — здесь и сейчас осталась последняя возможность понять и простить убийцу Стрелка. И без этого дальше просто нельзя: ни жить дальше нельзя, ни умирать. А, может, всё дело в том, что что-то знакомое, что-то созвучное слышится в этом разрушенном человеке? Но в этом Белянка боялась признаться даже самой себе.

Крепко сжала левой рукой правую ладонь Рани, а правой — левую.

Круг замкнулся.

Вместе с током тепла Белянка хлынула внутрь чуждого израненного тела. И с трудом сдержала крик.

Холодно. Трудно дышать. Хочется пить. Как же хочется пить! Больно шевелиться, думать, глотать. Темно и холодно. Ни вырваться, ни продохнуть. Нет ничего. Уже давно совершенно ничего нет — ни рук, ни ног, ни шеи, ни живота. Особенно правого плеча. Только месиво боли и жара. Жар внутри. А снаружи холод. И скоро взорвётся перегретая вязкая кровь. Закипит. Выльется горлом — и всё закончится.

Как же хочется пить.

Усилием воли Белянка отыскала саму себя, собрала воедино и в третий раз взмолилась:

— Впусти...

Со страшными проклятиями, грохотом и треском темнота расступилась, и Белянка обнаружила себя...

… на кованом мостике.

Вода, подёрнутая гнилью и выцветшей ряской, пахла болотом. Завитки некогда чёрной решётки обломились сколотыми клыками, поросли сизым лишайником и плетями паутины. Выл ветер, трепал лохмотья, поднимал золу из щербатых щелей под ногами — камни вздыбились, будто кто пытался взрыть мощёную дорогу: скрёб когтями и бил копытами.

Края мостика терялись в тумане.

И больше не было никого и ничего.

— Рани! — воскликнула Белянка.

Эхо отозвалось на знакомое имя гулко и больно, заплакало о незалеченных ранах.

Ранах. Ранах.

— Где ты?

Где ты… Где-где?.. Ты-ты?..

— Покажись!

Покажись. Кажись. Жизнь-жизнь.

Всколыхнулась гнилая ряска, дрогнул мостик, в воду свалилась пара камней, и булькнуло:

— Убирайся!

Белянка перегнулась через решётку и на пару мгновений, пока не сошлась болотная муть, встретилась взглядом с чёрными дырами глаз на белом лице.

— Убирайся или умри вместе со мной, — шептали искусанные в кровь губы.

— Умри? — расхохоталась Белянка и зажала уши, чтобы не слышать эха.

Не думая, не рассуждая, она перегнулась вниз и нырнула в густую гнилую воду.

Это всего лишь сон, наваждение, самообман умирающего существа. Да, можно забраться так глубоко, что не выбраться, заблудиться в чужой душе, раствориться в токах тепла. Но что ей терять? Чего бояться?

Тина забила уши, рот и ноздри. В глазах помутнело от донного ила и грязи. Но руки и ноги уверенно гребли вниз, погружая все глубже тело, пока нос не уткнулся в сжатую кулачком ладонь.

— Убирайся! — прогудела вода, но руки утопленницы крепко ухватили запястья ледяными пальцами.

Воздух кончился. Паника спазмом подступила к горлу, придавила к нёбу кадык, сжала виски.

Наваждение, сон, самообман. Здесь нельзя задохнуться, потому что здесь нет воды. Потому что здесь нет тела. Здесь ничего нет. Тело сейчас в безопасности, в родном лесу, на поляне. А это лишь токи тепла, выкрашенные на вкус и цвет хозяйки.

Белянка вдохнула. Глубоко, полной грудью вдохнула и прокричала:

— Впусти! — и сама сжала её запястья, вывернув руки, прильнула к зябкому телу, врываясь глубже, дальше, раньше — прорываясь к самому сердцу.

Вынырнули они в крохотной комнатке в обнимку на узкой лежанке. Тело Рани больше не было ледяным. На вытянутой шее пульсировала жилка, а на лысой голове краснели царапины.

Белянка отпрянула.

Без волос Рани походила на мальчишку. А её глаза… они были изумрудно-зелёными, с крапинкой жёлтых самоцветов, и громадные чёрные зрачки сочились такой болью, что хотелось выть. И скулы, и подбородок, и нос — всё, что так отталкивало в Рани, здесь казалось нежным, беззащитным, мягким, почти детским. Рани не шевелилась и смотрела в потолок, натягивая на колени изодранное платье и хватаясь за живот.