По ту сторону рассвета - Белгарион Берен - Страница 146

Он должен будет сдать Рована, чтобы его признали невиновным. Сдать Рована, чтобы выжил Финрод…

Желудок свело — Берен согнулся в седле. В голове словно колокол раскачивался, мерно ударяясь о било: нет! Нет! Нет! Нет!

Отдать Рована. Старика, рискнувшего жизнью ради спасения своего князя, не поверившего в его предательство.

Или — обречь Финрода.

Кого же мне предать?

Кого?

— Ярн, — Рован подскакал вплотную, поклонился. — Бежим. Эта сука мертва, а ты свободен. Я не верил, что ты можешь предать. Я ждал. Диргол носят на одном плече.

— Нет, Раутан, — Берен поднял голову, и старый Рован увидел в его глазах слезы. — В такой паршивый холод бывает, что натягивают и на два.

Рован понял все и сразу. Понял раньше, чем сталь вошла ему в сердце. Двое слуг, стоявших на опушке, увидели, как ярн обнял своего спасителя — и за те мгновения, что длилось объятие, Раутан успел услышать.

— Я верен Финроду, а он в заложниках у Тху. Я не могу ни бежать, ни отпустить тебя. Прости, Раутан.

Слуги этого не услышали — но увидели, что Раутан упал с коня — тяжело, даже не взмахнув руками — как глухарь с ветки падает в сугроб. Они тоже поняли все — и, повернувшись, побежали к лесу.

Но пеший от конного уйти не может. Первого слугу — он был, как и Раутан, уже старик — Берен нагнал в три лошадиных скачка, второго — на полпути между местом первой смерти и лесом.

Потом он бросил меч и сошел с коня. Молчало небо и молчала земля.

«Что я наделал…»

Берен лег в снег — как лежали все вокруг него. Он хотел бы умереть, как и они. Не чувствовать пронизывающей муки от сознания своей мерзости. Казалось, если он поползет — снег за его спиной будет черным. Земля должна разверзнуться и поглотить такую мразь. А впрочем — носит же она Саурона и Моргота.

Берен встал на колени и погрузил руки в снег. Крови на них было немного. Он зачерпнул снег горстью и спрятал от молчаливого неба пылающее лицо. Между пальцами закапала вода, потекла за шиворот. Легче не стало — он набрал снега еще раз и снова со стоном влепился в него своей бесстыдной рожей.

Убийца.

Убийца и предатель.

Какое-то жалкое, но трогательное в своей беззащитности создание кричало внутри него, что он не виноват, что он это сделал, повинуясь высшему долгу — долгу верного вассала и любящего друга, что он не мог поступить иначе. Создание это требовало права голоса, точнее — требовало, чтобы умолкли все другие голоса, и какая-то часть Берена склонялась к этому, потому что чем дальше, тем больше он был себе мерзок, и понимал, что с сознанием этой мерзости жить не сможет, и умирать тоже не имеет права, а значит — необходимо самооправдание. Он сам не понимал, чем ему так дорого ощущение собственной низости, и почему он должен его сохранить любой ценой — но тут замысел Саурона встал перед ним во всей простоте и ясности. Сначала он будет убивать своих, чтобы спасти Финрода от смерти, а их — от страданий. Потом он будет убивать эльфов, чтобы спасти их от пыток, а потом он и в сердце Финрода вонзит нож, причем уже без сомнений и колебаний. Один раз оправдав себя, он будет оправдывать себя всегда — пока не превратится в верного Сауронова слугу. Это было предрешено. Если бы не подвернулся старый Рован, виноватый только в том, что не слишком умен — Саурон подстроил бы что-нибудь нарочно.

Берен лег, глотая снег. Он не мог жить виновным — и не имел права себя оправдывать, и не должен был умирать. Он больше ничего не мог с собой сделать. Он просто ждал, что же будет дальше…

Темнело. Загорались звезды и окна замка на дальнем склоне. Берен услышал какую-то возню и поднял голову.

Тхуринэйтель была жива. Она дергалась, дрожала и хотела что-то сказать ему. Берен поднялся на ноги, подошел к каукарэльдэ — она, выгнувшись на снегу, царапала пальцами грудь, пытаясь схватить и выдернуть стрелу. Горца поразил ее совершенно осмысленный взгляд.

Увидев его стоящим над собой на коленях, женщина прекратила свои попытки выдернуть стрелу, схватила Берена за руку и поднесла его ладонь к торчащему из ее груди металлическому стержню.

— Ты умрешь, если я это сделаю, — сказал он.

Тхуринэйтель оскалилась и зашипела. «Дурак», — прочел он по губам. — «Я умру, если ты этого не сделаешь».

Он желал ей смерти, но помнил об осанвэ. Что ж, если она умрет — он, по крайней мере, будет не виноват. Он выполнял ее просьбу.

Ухватившись за стержень, Берен резко дернул стрелу на себя. Наконечник сопротивлялся — видимо, был зазубрен. Но проталкивать стрелу тоже не имело смысла — на своем пути она встретила бы позвоночник. Он рванул так быстро и резко, как только смог, с хрустом и брызгами крови болт высвободился. Тхуринэйтель рванулась и забилась на снегу, а потом снова затихла. Берен разорвал на ней платье и осмотрел рану. Странное дело: крови почти не было, а там, где металл соприкасался с плотью, тело словно обуглилось. Видимо, сама стрела причиняла каукарэльдэ большую муку, чем рана. Когда стрелу вытащили, женщине полегчало.

Горец рассмотрел снаряд: наконечник был откован из серебра и исписан эльфийскими рунами. Нолдор использовали такие, чтоб отбиваться от нечисти. Раутан знал, КТО будет сопровождать Берена. Илльо, рыцарь Аст-Ахэ, не знал этого, а Раутан знал… До чего же скверно все это пахнет…

— Берен, — тихо позвала Тхуринэйтель. — Я умираю.

— Я говорил тебе.

— Я умру… если не получу крови… Гортхауэр узнает. И Финрод… тоже умрет. Где… этот старый пес?

— Нет, — замотал головой Берен. — Ни за что. Не его…

— Ты… отпустил его?

— Я его убил. Его кровь уже остыла.

— Иди ко мне.

Берен не двигался с места. Он смотрел в лицо Тхуринэйтель и видел, что она улыбалась.

— Иди. Иначе твоим эльфам конец.

— Ты лжешь.

— Твоя воля, — она закрыла глаза и сжала губы. Потом, не открывая глаз, все-таки добавила: — Тогда… зачем же ты… убил… этого несчастного… старого… недоумка…?

Онемевшими, деревянными пальцами Берен размотал башлык и расшнуровал ворот. Поднял женщину за подмышки, обхватил и прижал к себе, укладывая ее голову на свое плечо.

— Помнишь… что ты сказал мне… тогда, в бане? — почти нежно прошептала она. — А я ответила, что не забуду. И напомню… когда настанет день.

— Ненавижу тебя.

— Я знаю, — ее губы уже касались его шеи, и по их движению он понял, что она улыбнулась. — В этом-то… вся и прелесть…

Это было не больней мгновенного ножевого удара. А потом стало хорошо. Так отвратительно хорошо, что он обеими руками держался за вину и страдание. Он слабел, а женщина делалась сильнее. Через минуту уже он оседал на снег, а она удерживала его. Становилось все холоднее, но ее руки согрелись и пробрались к нему под рубашку — горячие, сухие. Она тихо смеялась. Он кусал губы, чтобы не стонать от острого, животного наслаждения.

Наконец, Тхуринэйтель — с некоторым усилием — оторвалась от него и вытерла губы. Он лежал без сил. Чувствовал, как его кровь стекает по шее и капает на землю, но не делал ни малейшего движения, чтобы остановить ее. Женщина сняла с себя накидку, обмотала Берену шею, снова запахнула отвороты капюшона.

— Вставай, — она протянула руку. — Я помогу тебе сесть в седло.

Он поднялся, опираясь на нее, прошатался до своего коня. Позорно взгромоздился на седло, подпираемый сзади окрепшими руками ведьмы. Она вскочила на седло, обняла пленника, перехватывая поводья, свистнула, подзывая свою лошадь.

— Что меня больше всего забавляет в вас, мужчины, — она произнесла это на талиска, поэтому Берен не понял точно: «мужчины» она сказала или «люди». — Так это то, что вы полагаете, будто вы хозяева своим чувствам и ваше наслаждение в вашей собственной воле. Что за глупость — если против воли человека можно причинить ему боль, то, наверное, не сложнее доставить и наслаждение.

Берен промолчал. От испытанного им удовольствия уже не осталось и следа — только слабость, пустота внутри и тошнота.