По ту сторону рассвета - Белгарион Берен - Страница 159

Волк был истыкан болтами самострелов и изрублен топорами — но перед этим успел покалечить двух собак. Оруженосец Куруфина, соскочив с коня, добил несчастных животных.

— Проклятье! — Келегорм швырнул на землю лук и изломал стрелу. — Кто позволил вам вмешиваться в нашу охоту?

— Прощения просим, господин, — вперед выступил высокий юнец. Волосы его на висках были заплетены в косы, в ухе он носил серьгу, а щеки его покрывала поросль, которую он, наверное, считал бородой. — Но мы подумали: если волк порвет собак и переправится через Тейглин, то вы потеряете его след, а в наших землях он натворит много беды. Вам забава, а нам горе.

Он говорил на хорошем нолдорине, но проговаривал слова не так, как эльфы: совсем не смягчал согласных, так что получалось «гаспадын» или «Тэйглын». Кроме того, "х" он произносил всегда как «харма», даже там, где должно было звучать «аха», а "р" — глухо, как нолдор Валинора.

Пока он говорил, юнцы перезарядили самострелы и встали в два ряда по правую руку от своего вождя. Куруфин понял, кто это: мальчишки-горцы, собранные Береном в войско и стоящие станом где-то поблизости. Он знал, что недавно Ородрет выезжал в один из фортов у Нарога — для переговоров с их главарями. Когда пришла весть о пленении Финрода и предательстве Берена, Бретильские Драконы — так это щенячье войско себя называло — попросилось под его руку.

— Ты прав, — Куруфин сильно толкнул ногой пятку Келегорма, чтобы тот не успел сказать или сделать какой-нибудь глупости. — Безопасность людей Бретиля должна быть много важней охоты сыновей Феанора. Скажи, юноша, кто ты?

— Я Форлас Фин-Тарн, сын Фарада Мар-Тарна, — юнец поклонился.

— Достойное имя, — сказал эльф. — А я — Куруфин, сын Феанора. Со мной Келегорм, мой брат.

Юнец поклонился еще раз. Куруфин не собирался проникать в его разум с помощью осанвэ, но чувствовал: мальчишку так и распирает от гордости.

«Чего ты хочешь?» — услышал Куруфин мысль брата.

«Не мешай мне», — Куруфин пока и сам не знал, чего хочет, ему было просто интересно.

Он вдруг понял, что недооценивал людей. Мальчишки, набранные Береном, действительно были войском, и этим войском из-за пренебрежения братьев-Феанорингов к людям сейчас распоряжался Ородрет… А почему?

Сделать так, чтобы молодой горец пригласил их в стан, да еще и почел это для себя великой честью, не составило труда. Стан представлял собой землянку, врытую в берег реки, так, что двумя стенами служил обрыв, а третья была насыпана из той земли, которую вынули, углубляя и разравнивая дно. От людей и лошадей в землянке сделалось тесно, но эльфам тоже удалось поместиться. Развели огонь, согрели эль. Форлас много говорил, и Куруфин умело поощрял его.

…Вести о предательстве Берена, конечно, дошли и до его людей. До его собственной матери. Форлас говорил, что она угасает, отходит — и уже перестала есть и пить. Так Беоринг, ко всему прочему, в скором времени должен был сделаться и матереубийцей. Форлас говорил о своем бывшем князе с такой ненавистью, что Келегорм безошибочно узнал в ней былое обожание. О, да, в этом смертном были задатки вождя, и немалые. Его должны были любить. Но если его так любили — то его не могли возненавидеть все, и сразу… Должны были остаться и верные.

— Да, — кивнул Форлас в ответ на заданный вопрос. — Он подобрал где-то на востоке худородного мальчишку, оруженосца. Этот паршивец на днях сбежал — то ли не вынес позора, то ли заскучал по своему хозяину. Еще двое исчезли с ним — один из них был командиром нашего хэрта, и хорошо, что он сбежал сейчас, а не ударил в спину, когда началось бы настоящее дело. А другой — оборванец из Дреганов. Осенью он ходил на разведку в Дортонион… Наверное, через него Берен сносился со своими господами…

Куруфин подумал, что паренек вовсе не прочь сам командовать хэртом.

Они провели с Драконами ночь, поделились с ними своим хлебом, яблоками и вином, похлебали их варева из ячменя и копченого сала, поучаствовали в бдении на страже между часом волка и часом пса, и перед рассветом расстались — люди поехали своей дорогой, эльфы своей. Куруфин был доволен тем, как они провели время.

— Может, хоть сейчас ты скажешь, что у тебя на уме? — Келегорм, дувшийся и молчавший до полудня, наконец не выдержал.

— Может, и скажу, — прищурившись, Куруфин улыбнулся серебряному солнцу. День был не ясный и не пасмурный — небо заволокла ровная, легкая дымка, сквозь которую просвечивала глубокая синева. Куруфин любил такую погоду. — Ты заметил, как этот мальчишка, Форлас, ненавидит Берена?

— Никто не ненавидит его сильнее, чем я.

— Ошибаешься. Ты ненавидишь не столько его, сколько того, кто владеет сердцем Лютиэн. Тебе не важно, Берен это или нет — как всем нам неважно, кто владеет Сильмариллами. А вот Форлас ненавидит именно его. Такого, какой он есть. И знаешь, за что?

— Внимаю тебе, мой велемудрый брат, — процедил Келегорм.

— За то, что тот обманул его надежды. Несчастный мальчик любил своего вождя. Примерно так же, как жители Нарготронда любили Финрода. Но любовь не прощает обмана. Стоило обмануть их в их самой сокровенной надежде — и вот о Финроде никто слышать не хочет, о Берене тоже. Какими муками, угрозами или посулами вырвали его предательство — все равно… Он обманул надежду, которую сам же и пробудил — горе ему!

— Ты думаешь? — с надеждой спросил Келегорм.

— Я знаю. — Куруфин улыбнулся одним краем рта. — Это дело времени. И только. Она его не просто забудет — она его возненавидит. А вот ты, брат — ты делаешь огромную ошибку, что попадаешься ей на глаза сейчас, когда в ней пробуждается ненависть. Ты предоставляешь ей для этой ненависти удобный предмет.

— Я не могу не видеть ее!

— Тогда смотри за ней так, чтобы она тебя не видела… Но это просто к слову. Главное — не дать Ородрету опереться на людей Берена.

— Это мальчишки, — поморщился Келегорм.

— Это воины, — отрезал Куруфин.

— О чем ты только думаешь!

— О том же, о чем и ты, Келегорм — с той лишь разницей, что тебе все подавай здесь и сейчас. А так можно только погубить дело. Ородрету не хватает воли, но он не глуп. Он — ветвь от того же ствола, что и мы. Когда он поймет, что прижат к стенке, он от страха может вдруг сделаться решительным.

— А что, если и так? В Нарготронде слушают нас.

— Но не только нас. Там слушают, например, бардов… Вес в совете имеет голос Гвиндора и отца его Гвилина… А за Гвиндором стоят стражи границ… Дома, что в родстве с тэлери Гаваней, никогда не присоединятся к нам…

— За нами все равно немалая сила.

— Она должна быть не просто «немалой». Она должна быть такой, чтоб им и в голову не пришло пробовать крепость наших клинков. Чтобы Ородрет сразу понял: сопротивляющийся обречен.

— Неплохо сказано. И ты хочешь заполучить смертных?

— Я хочу всех, кого только можно.

Келегорм на миг поднял голову, глянул в подернутое дымкой небо — но не выдержал, спрятал глаза.

— А я хочу только тебя, Соловушка, — еле слышно проговорил он.

Дни тянулись гораздо медленнее, чем в заточении на вершине Хирилорна. До рукоделия, даже самого простого, Лютиэн не допускали — Келегорм боялся, что она измыслит какие-нибудь чары и попытается бежать. Несколько раз он пробовал вынудить у нее слово не делать попыток к бегству, но всегда она отвечала одно и то же: каждый узник имеет право искать освобождения — и Келегорм не ослаблял стражу. Лютиэн искала пути к их сердцам, пыталась с ними говорить — они не отвечали; она пела вечерами, тихо и скорбно, но никто не входил, разве что на ее просьбы — и тогда она замечала время от времени, что ресницы входивших слегка влажны. Однако это были феаноринги. Они могли плакать, слушая песню, но не могли нарушить верность своим лордам. Лютиэн вспоминала слова Ородрета — да, именно упоение страданием было видно во многих из них.