Зов странствий. Лурулу (ЛП) - Вэнс Джек Холбрук - Страница 66

Кершо иронически покачал головой: «Полоскуну не следует придавать слишком большое значение этой неудаче — это может подвергнуть сомнению его понимание неповторимой вселенной, находящейся под его личной ответственностью».

Винго взглянул на Полоскуна, продолжавшего сидеть на бревне лицом к закату и возобновившего, на безопасном расстоянии от моря, бомбардировку прибоя камешками.

«Увы! — снова нарушил молчание Кершо. — Полоскун может не последовать моим рекомендациям».

Два собеседника осушили бокалы и подали знак официанту, чтобы тот снова их наполнил. Через некоторое время Винго сказал: «Пока вы рассказывали об уравнении небытия, я вспомнил пару эпизодов из своего не слишком бурного прошлого. Вас могло бы заинтересовать присущее им отсутствие логики».

«Говорите! — фаталистически махнул рукой Кершо. — Каждый миг существования сам по себе — чудо, так же, как каждая песчинка этого пляжа».

«Я тоже так думаю, — заявил Винго. — Так же, как вы, я давно надеялся синтезировать случайности космоса и обнаружить в них гармонию единства. Я прошел в этом направлении долгий путь, и время от времени мне удавалось находить решение некоторых очевидных парадоксов — но мне все еще не дает покоя пара неразрешимых противоречий».

«Всего лишь пара? — Кершо сардонически усмехнулся. — Надо полагать, вы на самом деле глубокий мыслитель! Так в чем же состоят эти противоречия?»

Винго собрался с мыслями: «Оба носят основополагающий характер, хотя относятся к различным аспектам. С первым противоречием я столкнулся еще в молодости, присутствуя на диспуте двух многоуважаемых ученых мужей. Они придерживались фундаментально противоположных точек зрения. Один заявлял, что Вселенную сотворило извечное божество; другой утверждал, что извечный космос сам по себе выполняет оплодотворяющую функцию и периодически генерирует очередное «сотворение Вселенной» исключительно с целью создания самовоспроизводящейся модели себя самого. Мало-помалу аргументы мудрецов стали напоминать перепалку базарных торговок, так как их гипотезы были взаимоисключающими — допустив одну, необходимо было отвергнуть другую. Тогда я никак не мог понять, какое из двух мировоззрений соответствует действительности, и до сих пор не могу сделать окончательный вывод».

«Вы оказались в неудобном положении, — признал Кершо. — Безмятежное философское отношение к жизни возможно только в том случае, если оно зиждется на неоспоримой истине».

Сидевший поблизости Мирон прислушивался к разговору и решился вставить замечание: «Говорят, что от барона Бодиссея Невыразимого однажды потребовали, чтобы он определил Истину. Его взгляды не обязательно имеют непосредственное отношение к предмету вашего разговора, но, как всегда, заставляют взглянуть на вещи с неожиданной точки зрения».

«Так что же? — подбодрил его Шватцендейл, также примкнувший к беседе. — Что сказал по этому поводу достопочтенный барон?»

«Дело обстояло таким образом. Однажды в полночь ученик заглянул в темную спальню барона и разбудил его: «Учитель! Меня снедает тревога, я не могу спать! Скажите сразу, объясните наконец: чтó есть Истина?»

Барон стонал и ругался, но в конце концов поднял голову и проревел: «Почему ты беспокоишь меня из-за такой ерунды?»

Запинаясь, ученик ответил: «Потому что я — невежда, а вы — мудрец!»

«Ну хорошо! Да будет тебе известно, что Истина — веревка с одним концом!»

Ученик не отставал: «Я все-таки чего-то не понимаю! Как быть с дальним, недостижимым концом?»

«Идиот! — взорвался барон. — Это и есть единственный конец веревки!» С этими словами барон опустил голову на подушку и снова заснул».

«Забавно! — одобрил Кершо. — Я не смог бы лучше сформулировать сущность затруднения, с которым столкнулся Винго». Повернувшись к Винго, он спросил: «А в чем заключалась ваша вторая проблема?»

«Это парадокс, вызывающий у меня постоянное беспокойство, — сказал Винго. — Судя по всему, он не поддается критике чистого разума».

«Как минимум, вы можете предложить нам любопытную задачу, — отозвался Кершо. — Будьте добры, продолжайте».

«Мне снова придется вспомнить дни моей молодости, когда я был студентом в Органоне. Наш профессор математики придерживался весьма нетипичных взглядов; кроме того, он терпеть не мог ханжество и лицемерие. По его словам, традиционная математика была сплошным жульничеством и обманом, потерявшим всякую связь с действительностью. Основным изъяном он считал использование символа нуля в качестве целого числа, обозначающего «ничто». Применение нуля, по мнению профессора, было смехотворным извращением, так как «ничто» не существует. Он указывал на тот факт, что «отсутствие чего-либо» ни в коем случае не эквивалентно существованию «ничего», утверждая, что производить расчеты с помощью нуля в качестве целого числа значило издеваться над логикой и здравым смыслом, и что рассматривать «нуль» как полезную фикцию могли только идиоты. Думаю, что его аргументы убедительны — тем не менее, когда я применяю таблицу умножения на основе его обоснованных, приближенных к реальности математических принципов, я получаю, сплошь и рядом, ошибочные результаты».

Кершо с сомнением покачал головой: «Даже если традиционная таблица умножения — олицетворение ханжества и жульничества, теперь уже поздно что-либо менять. Разрушать до основания устоявшиеся представления опасно».

«Я тоже так считаю, — поддакнул Мирон. — Лучше уж пользоваться привычной системой, даже если она неправильна. Иначе каждый раз, покупая что-нибудь, придется бесконечно спорить о сдаче».

Винго разочарованно хмыкнул и пригубил пунш: «Во всем этом скрывается какая-то ошибка».

Белое солнце Пфитц опускалось за горизонт в суматохе кучевых облаков. Небо разгорелось пунцовыми и розовыми тонами, после чего стало меркнуть — сполохи становились темно-малиновыми и сливовыми: сумерки снизошли на залив Сонгерль. Вдоль берега перемигивались небольшие костры — местные жители готовили в котелках какое-то варево из множества дразнивших обоняние ингредиентов.

В пристройке салуна «Сонк» за цветными абажурами зажглись тусклые лампы, таинственно озарявшие настенные холсты, искусно расписанные сепией, сажей и умброй. На эстраде в дальнем конце трактирного зала стояла старая обшарпанная маримба, явно самодельная, с пластинками из твердого дерева, подвешенными на бамбуковой раме. Слева от эстрады, у выхода в кухню, Мирон заметил Монкрифа, увлеченного разговором с дородным краснолицым субъектом в белом переднике и высоком белом колпаке. Оба размахивали руками и постукивали пальцами одной руки по ладони другой, очевидно договариваясь об условиях какой-то сделки.

Места за столами на веранде и в пристройке заполнялись, кухонный персонал начинал подавать ужин: миски с ухой, хлеб, сыр и холодное мясо с маринованными овощами. В песке на пляже два официанта вырыли неглубокую канаву метра три длиной, заполнили ее сучковатыми черными поленьями и развели огонь. Поверх канавы установили длинную решетку на шести раскосых опорах и, когда пламя унялось и поленья превратились в пышущие жаром угли, на решетку положили жариться нечто длинное, завернутое в банановые листья.

Тем временем в пристройке происходили драматические события, а именно ссора между дородным трактирщиком, Айзелем Траппом, и одним из его подчиненных, хилым подростком по имени Фритцен. Что-то привело трактирщика в неописуемую ярость. Он выкрикивал изобретательные ругательства и дико жестикулировал — так, что Фритцену не раз приходилось отшатываться, чтобы не препятствовать движению угрожавших ему мясистых дланей. В какой-то момент Трапп швырнул на пол свой белый колпак и принялся топтать его ногами. Фритцен стоял, ссутулившись и опустив голову. Когда он осмелился что-то пробормотать в свое оправдание, Трапп заорал еще громче, и подросток, в отчаянии всплеснув руками, стал вертеть головой в поисках какого-нибудь убежища. В конце концов он поспешил туда, где эстрада примыкала к правой стене, и вытащил из-за маримбы видавший виды большой барабан. Судя по живописному изображению на некогда глянцевой поверхности, барабан сей, переживший немало музыкальных битв, был некогда изготовлен на Древней Земле: кот в ботфортах и черном сомбреро с колокольчиками полулежал на мраморной скамье, перебирая струны гитары и обратив восторженную сладостными звуками мордочку к желтому месяцу в темно-синем небе. На заднем плане клонились к морю три кокосовые пальмы, придававшие картине романтически-тропическое настроение.