Маленькая книга жизни и смерти - Хардинг Дуглас - Страница 30

В предыдущих главах я обнаружил явные указания на то, что по сути я безвременен. Теперь у меня есть дополнительные свидетельства совсем иного рода, подтверждающие это. То, что было для меня религиозной нелепостью, — древняя доктрина, что во сне без сновидений (если такой когда-то был, это было не-переживание) я испытываю Абсолютное и достигаю Того, что я есть, — вдруг приобретает смысл: я достигаю Безвременности, Вечное Мгновение без продолжительности и потому без провалов. Ещё раз повторю, здесь нужно доверять тому, что явно дано, так же сильно, как я не доверяю доктринам об этом: тогда всё становится ясно.

4. Эти три случая бесчисленных грязных трюков, что я проделываю сам с собой, — веря тому, что мне сказали видеть, и не веря тому, что я вижу[21], — создают достаточно много препятствий и весьма ослабляют нас, но едва ли они катастрофические. Я могу обойтись иллюзией, что Я — Я, Первое Лицо Единственного Числа — передвигаюсь в устойчивом мире, что я кормлю своё лицо, и даже что я прерывистый, как огонь маяка, — огонь, который регулярно гасят. Но когда дело доходит до приятия того, что происходит, когда он умирает, — а это мой ключ к тому, что происходит, когда я умираю, — я оказываюсь в большой беде. В очень реальном смысле я склонен к самоубийству.

На самом деле, стоит мне один раз осмелиться довериться фактам, контраст между этими двумя будет в высшей степени поразительным. Когда он умирает, что происходит? Его глаза закрываются, его дыхание останавливается, его тело остывает и коченеет и вскоре начинает издавать характерный запах. Когда я умру, что произойдёт? Мне не обязательно ждать, чтобы увидеть. Я могу, если захочу, сделать это сейчас, заглянув внутрь и ещё раз не найдя здесь ни единой знакомой черты и ни одного качества Д. Е. Хардинга — то есть: вновь посетив это место, где он уже умер и его нет. А Кто остаётся прямо здесь, чтобы сделать это открытие из открытий? Кто тот, что находится внутри, рядом со смертью? Кто же ещё, если не одинокий неумирающий Единый? Я ЕСМЬ остаётся, совершенно нетронутое, неуязвимое, бесконечно за пределами длинных рук жизни и смерти, и всё же объемлющее всё, что живёт и умирает. Я не верю ни слову из этого: я вижу это, вижу самым истинным видением, которому не нужно Ничего принимать на веру.

5. Нет необходимости много говорить о нашем последнем примере несовместимости Первого Лица и третьего лица, а именно о потрясающей разнице между «я родился» и «он родился». Только последнее из этих утверждений имеет смысл. Это Осознание, которым я являюсь, без конца и без перерывов, ощущает Себя как также не имеющее начала. Это то, что я нахожу, и никто не вправе противоречить мне — или, возможно, я должен сказать, противоречить Ему.

И, фактически, механика рождения не оставляет мне оправданий за смешивание себя как третьего лица с Собой как Первым Лицом: совсем никаких оправданий за то, что первого из них, — который много лет тому назад прибыл, весь запятнанный кровью и кричащий, «между фекалиями и мочой», — я путаю со вторым, который прибывает вне времени, весь сияющий и безмятежный, из Непорочной Бездны, потомок самого́ девственного Космического Чрева. (Ещё более грязна, конечно, — чтобы не сказать, противна — механика зачатия, в которой сперматозоиды, не имея своего собственного канала, вынуждены разделять один с мочой.) Только Провидение во власти чёрной комедии и готовое пойти на всё, чтобы отделить Первое Лицо, которое я есть, от третьего лица, которым я кажусь, могло придумать контраст такой шокирующий — и такой неизбежный.

Но какие мы эскаписты! Есть ли хоть какие-то факты, на которые нам не нашлось бы, что сказать?

Итак, позвольте мне попытаться сформулировать эту фундаментальную дихотомию, этот раскол между моей одиночной и центральной Реальностью и её многочисленными региональными видимостями, на менее лживом и менее многословном языке и в менее ограниченном обрамлении — обрамлении мандалы или луковичной модели. Другими словами, позвольте мне отметить его на карте моего путешествия приближающегося наблюдателя. Возвращаясь домой из открытого космоса, сквозь просторы моих «надчеловеческих» астрономических и географических регионов, он приходит к (g) — моему «человеческому» региону, всего лишь в метре или около того от МЕНЯ, который расположен в центре всех моих регионов. Здесь, в (g), он видит «существующее, делимое, плотное, живое и человеческое» существо по имени Дуглас Хардинг, наряду со многими подобными существами. Отсюда он движется внутрь по направлению к (f), что в нескольких миллиметрах от меня, к тому месту, где Дугласа Хардинга явно замещает клетка (скажем, клетка кожи), которая является «существующей, делимой, твёрдой и живой», но (точное словцо) далеко не человеческой. И далее к (e), где клетка кожи замещается молекулой (скажем, молекулой аминокислоты), которая является «существующей, делимой и плотной», но далеко не живой. Затем к (d), где молекула замещается атомом (скажем, атомом углерода), который является «существующим и делимым», но далеко не плотным — фактически, главным образом пространственным. Затем к (c), где атом замещается частицей (скажем, протоном), «отдельное существование и делимость» которого сомнительны[22]. Затем к (b), где частица замещается кварками — гипотетическими сущностями, существование которых на самом деле очень сомнительно. Более того, в этом регионе само время под вопросом[23].

Лишь настолько близко может этот посторонний, мой вооружённый всей аппаратурой путешествующий наблюдатель, подобраться ко мне. Настолько близко, и одновременно настолько далеко, поскольку нет пути, ведущего от меня как объекта ко Мне как Субъекту. Я один нахожусь в (a), Я, который есть Цель — недостижимая для посторонних — этого длинного путешествия внутрь. Я, который есть уникальная Центральная Реальность, Безвременный Ноумен, и все явления, встречаемые на пути, есть его постоянно меняющиеся региональные видимости. Шаг за шагом наблюдатель отобрал у меня свойства и достижения, пока я не был сведён почти к полному ничто. Прямо здесь я мгновенно подтверждаю и завершаю это медленное отбирание. Здесь я есть единообразный Источник всех тех «временных, существующих, делимых, плотных, живых, человеческих и надчеловеческих» эффектов, Потенциал, который Сам не является ни одним из них, не является совершенно ничем подобным им и подобным вообще чему бы то ни было. Прямо здесь и сейчас у меня нет свойств, я по сути свободен даже от времени и существования (существование, существовать означает выделяться) — не говоря уже о жизни и смерти и обо всём остальном. Теряя жизнь, я нахожу бытие; теряя бытие, я нахожу Бездну. Точнее, я теряюсь в Бездне[24].

Ошеломляющая истина, которую эта схематическая карта — этот язык мандалы — даёт мне понять, такова, что, когда я говорю «я умру», я себе льщу! Я никогда не жил! А то, что никогда не жило, очевидно, никогда не может умереть. В качестве этого не живущего и не умирающего Источника жизни я за пределами того и другого.

Итак, моя задача не столько в том, чтобы (с Руми) «умереть прежде, чем я умру», сколько в том, чтобы «быть прежде, чем я буду жить». И не столько в том, чтобы (с Платоном) «практиковать смерть», сколько в том, чтобы «практиковать то, что я никогда не жил». Ибо жизнь есть смертельная болезнь, которой я никогда не страдал.

Показательно, что некоторые друзья-буддисты, хотя и счастливы, когда им напоминают, что они абсолютно пусты, менее счастливы, когда им напоминают, что они пусты в том смысле, что в них нет жизни и они абсолютно инертны. Также показательно, что наш эксперимент с Недвижимостью (вспомните вращение на месте, когда вы замечаете, что на самом деле вращаетесь не вы, а комната) склонен вызывать наибольшее сопротивление, иногда порождая большой гнев и страх. Как заметил Юбер Бенуа, недвижимость пугает человека даже больше, чем темнота, — вполне естественно, поскольку движение есть критерий жизни. (Отсюда различие между «быстрыми и мёртвыми»[25].) Направленные вовне на те движущиеся вещи, стрелы внимания человека оставляют его невредимым: направленные внутрь на эту неподвижную Не-вещь, они неизменно смертельны. Тогда не удивительно, что поворот на 180° к Недвижимости приводит в ужас. И не удивительно, что в Дантовом Аду самая суровая пытка не в том, что человека швыряют туда-сюда в ревущем пламени, а в том, что его вечно держат неподвижным в твёрдом льду. Люцифер, гордый и сверхактивный отец лжи, упрямо считающий абсолютную Неподвижность абсолютной Смертью — а не также и самим Источником Жизни, — сам навлекает на себя наказание.