Военно-медицинская акаМЕДия - Орловский Михаил Сергеевич - Страница 17

После минутной паузы Созданье в балахоне спросило:

— Извините, а у вас когда-нибудь такое бывало, что вы пришли в какое-нибудь место, а зачем — не помните? Бывало?

— Бывало, бывало, — в испуге простучал кариозным зубом товарищ и ещё больше натянул на себя одеяло.

Смерть бесшумно отошла к двери, но уже было взявшись за ручку, повернулась капюшоном в сторону Витьковской койки. «Вспомнила!» — осенила она его, и товарищ проснулся.

— Таким образом, уважаемые коллеги, помните, что через семьдесят два часа наступает терминальная стадия перитонита и больного спасти невозможно, — окончил свою лекцию профессор. — Вопросы?..

После лекции проходил семинар, на котором преподаватель поведал леденящую душу историю, что какой-то курсант чуть ли не целиком проглотил стоматологическую бормашину и лежит теперь под наблюдением, и сколько ему бедному осталось, даже Богу неизвестно.

А через два дня, при очередном посещении гальюна, Витька случайно обнаружил остатки сверла, вымыл их и спрятал в коробочку как доказательство того, что его так просто не проймёшь.

Как ни старайся.

Вот так для нашего братства начался второй курс. Помимо съеденных бормашин и выделенных свёрл он ещё ознаменовался тем, что из казармы мы переехали в отдельные кубрики и стали жить по три-четыре человека в комнате. Большинство ребят поселились кто с кем хотел, но некоторым всё же пришлось располагать свои косточки с товарищами, общий язык с которыми находился с превеликим трудом.

В один такой кубрик, отданный под тринадцатый взвод, как раз и поселили троих будущих эскулапов, смотревших на мир прямо в противоположные стороны. Родившись в одной стране, они существовали совершенно на различных материках. Другими словами, обращаясь по-русски, сожители слышали в ответ лишь непонятную иностранную речь.

Первого товарища звали Саша Глыба. Саша свою фамилию оправдывал полностью, носил пятьдесят шестой размер и без труда сливался с дверным проёмом. Известен он ещё был тем, что тремя курсами позже окончил Духовную семинарию и с шестого курса отчислился из Акамедии, пополнив ряды толстопузых попов Правонеславной Церкви. Идея же безгранично отдаться духовенству возникла в нём сразу после первого курса, когда он в родном посёлке (которому вот-вот должны были дать статус «городского типа») лично увидел, на каком же шикарном автомобиле разъезжает местный поп. Взвесив все за и против и сопоставив родную медицину и не менее родную церковь, Саша сделал совершенно очевидный вывод, который он окончательно и воплотил в жизнь в начале шестого курса. Тогдашней осенью он опоздал из отпуска, и начальник факультета перед всем строем читал его телеграмму: «Задерживаюсь. Иду пешком из святых мест». Ржали все шесть курсов факультета или, иными словами, ни больше ни меньше восемьсот пятьдесяти ртов, построенных руководством на плацу. Через неделю лицо из святых мест дошло до факультета. Именно тогда перед входом на факультет повесили яркий лозунг Володи Маяковского — известного в здешних краях писателя и поэта. Несмотря на написание лозунга в 1930 году, он остался актуален и в наши дни. Лозунг гласил:

Прогульщика-богомольца

                 выгони вон!

Не меняй гудок

                 на колокольный звон!

В общем, лозунг повесили, и святое лицо Саши дошло-таки до факультета. А ещё через три месяца оно (лицо) написало рапорт на увольнение. Вот таким нам запомнился бородатый курсант Саша Глыба.

Вторым сожителем злополучного кубрика назначили уже всем известного Ваню Кобаленко. Зная его не совсем нормальную адекватность, во всех каютах от него отпихивались чем могли, а тут вроде и кубрик пустой, и курсант всего один. Саша от Вани отпихнуться не успел, да и старшина как-то не по-доброму посмотрел. Вот они и стали жить. Ваня, правда, помимо природной дури, ещё и лентяем оказался жутким, так как сразу же стал пропускать свою очередь по уборке помещения. В итоге проживающие с ним соседи просто перестали убирать около его кровати, и вскоре под Ваниной шконкой скопилось столько пыли, что она до боли оказалась похожа на летний утренний туман.

Третьим в столь дружную компанию влился наш весёлый товарищ — психиатр Лёлик. Уже на вторые сутки пребывания обоим своим сожителям он поставил неутешительные диагнозы и стал судорожно думать, что же с этим делать. Сдать в клинику душевных болезней на лечение — нереально. Отправить в амбулаторном порядке в ПНД (психоневрологический диспансер), именуемый коллегами «Придурковатоневменяемый дом», тоже никак. В общем — без вариантов. Ведь всем известно, что именно осложняет лечение подобных больных. А если неизвестно, то я тебе сейчас расскажу, любимый читатель.

Психический больной просто-напросто, в отличие от соматического, не осознаёт, что у него есть проблемы. Если взять обычного человека, которого охватил приступ колики или грудной жабы, то он, скорее всего, сам вызовет себе помощь. Пусть даже, как правило, и не сразу. Душевнобольной же гражданин не знает, что он заболел. У него повышенное настроение, улыбка, которая не исчезает даже ночью, и различные признаки безмерного счастья или, наоборот, депрессии. Лёлик знал о подобных трудностях, поэтому изобрёл свою тактику.

Юный психиатр потихоньку стал вводить лечебные тесты, ставить мозговые опыты, но, к сожалению, достиг лишь только одного результата, который вскоре не заставил себя долго ждать. Как говорится: «Жила-была девочка.»

В ту чёрную пятницу Лёлик досрочно сменился с наряда и, уморённый приборками, начальником и тумбочкой, упал без сознания на аккуратно застеленную с утра шконочку. Сон ворвался в его измученный мозг ровно в тот момент, когда щека психиатра соприкоснулась с гладкой поверхностью ватной подушки. Говоря проще, товарищ уснул, за два сантиметра не доходя головой до наволочки. Ноги забрались на кровать самостоятельно. Руки безжизненно повисли лианами.

Сон оказался прекрасен. Он напоминал чистый лист бумаги. Как безмятежная долина. Как спокойное море. Иными словами, сон был пустым. Лёлик сопел и даже, возможно (я сказал: возможно), пускал слюни на подушку.

Именно в подобном безоружном состоянии на девяносто второй минуте отключки уснувшего и застали «сокамерники». Когда Саша и Ваня увидели находящегося в глубокой дрёме товарища, в глазах у них вспыхнул хищнический блеск. Они налились кровью, зрачки сузились, а левое нижнее веко зловеще поджалось к верхнему. На лице нарисовался оскал, а край правой Ваниной штанины, и без того висевший выше левой, поднялся по голени аккурат к коленке. Ребята, засучив рукава, приблизились к телу.

Бесшумно схватив простыни, они, недолго думая, привязали Лёлика к его железной подруге. Они зафиксировали Алексея настолько крепко, что даже родная мать не смогла бы его вызволить. Однако Ивану Кобаленко простой фиксации показалось мало, и он для большей надёжности ещё прихватил шёлковыми нитками накрывающее спящего одеяло к матрасу. «Вернее будет», — пояснил добрый Ванюша шёпотом.

Лёлик проснулся в тот момент, когда в кубрике запахло жареным. Об этом сначала сообщил нос. Нехотя открыл пришитый своё левое око, вслед за которым почти одномоментно раскрылось правое. Секунду спустя очи изумились, Лёлик — нет.

Подле кровати, ключицей к ключице, стояли два товарища: Глыба и Ваня. У первого в руках находился предмет, похожий на кадило, из которого тонкой струйкой тянулся извилистый дымок. У второго перед глазами лежал толстенный талмуд, издалека напоминающий учебник по душевным болезням.