Арена. Политический детектив. Выпуск 3 (сборник) - Черкашин Николай Андреевич - Страница 59

И Дельвенталь уже сидел на своем месте прямой как палка.

Нервозность в классе быстро пошла на убыль; сказывалась и вялость после принятия таблеток. И только Плаггенмейер был по-прежнему возбужден и взволнован. Но настроение его в очередной раз дало резкий крен.

«Размечтался я! Никогда из меня не вышло бы ни классного боксера, ни звезды джаза. Никогда! Не будь Коринны, я до смерти оставался бы чернорабочим, подсобником, ассенизатором, подметальщиком окурков и плевков.

Не появись Коринна, мне не на что было бы рассчитывать в жизни. Человеком меня сделала Коринна, она одна. А всем остальным я отомщу. Всем? И Гунхильд тоже? Нет, Коринну, мою богиню, обидело бы, если бы я причинил зло ее лучшей, ближайшей подруге. Да и другие из 13-го «А» — разве они виноваты? Все так, все так, — думал он. — Но убийце от меня не уйти». Он принял последнее решение: либо ему представят факты, подтверждающие вину Блеквеля, либо погибнут они оба.

Да, но Блеквель уже погиб.

Оставался доктор Карпано.

— Я хочу поговорить с доктором Карпано! — крикнул Плаггенмейер стоявшим во дворе. — И не позже чем через пятнадцать минут. Это мой последний ультиматум!

Что он ни делал, ни успокоиться, ни собраться с мыслями не мог.

Он успел еще пройти с обходом по палатам, затем вернулся в свой кабинет. И теперь сидел за письменным столом, уставившись на телефон.

Почему Бут не позвонит и не скажет, что Плаггенмейер сдался?

Что произошло?

Заставил себя пробежать глазами статью в американском журнале, написанную доктором Стэнли Н. Берстайном. Стэн его друг, главный терапевт госпиталя «Моунт-Синай» в Хартфорде, штат Коннектикут. Но о тесте с ниоглобином он пишет такое — о  тесте при ускоренном диагностировании инфаркта…

Где же Бут?

Признание должно давным-давно быть в руках Плаггенмейера. Бут уверял, что графологу подделать почерк Блеквеля трудности не составит. Чего же теперь Плаггенмейеру надо?

Признание должно его удовлетворить.

Зазвонил телефон.

Бут!

— Господин доктор Карпано, простите, с вами говорит Кемена.

Кемена…

Неужели Плаггенмейер…

— Вы меня слышите, господин доктор?..

— Да.

— Плаггенмейер требует, чтобы вы явились во двор гимназии и переговорили с ним.

— Поскольку Блеквель признался, я полагал…

— Да да, признался, но Плаггенмейеру этого мало.

Почему позвонил не Бут, а этот неврастеник Кемена?

— Весьма сожалею, но, поскольку я к случившемуся отношения не имею… черт побери, зачем я ему понадобился?

— Таков его ультиматум.

— Ультиматум?..

— Если вы через пятнадцать минут не приедете, он…

Плаггенмейер.

Двадцать школьников.

Доктор Рейнердс, коллега.

— Господин доктор Карпано, вы непременно должны, вы обязаны поговорить с Плаггенмейером!

Это Штоффреген, дубина из Браммских болот, который бредит футболом, который ничем, кроме сборной, не интересуется…

Почему он не столь прост и однозначен, как Штоффреген?

Почему он тогда ночью не остался в больнице?

Почему он не остановился, когда сбил девушку?

Слишком поздно.

Чего добивается от него Плаггенмейер?

— Господин доктор Карпано?..

Почему он согласился переехать в эту мерзкую дыру, в Брамме?..

— Алло, алло!..

— Я выхожу. Встречайте меня у подъезда больницы.

Он не хотел произносить последних слов, но некий неконтролируемый импульс заставил его произнести их. Семья и преподаватели образцово запрограммировали его.

Пока Карпано объяснял секретарше, что уезжает ненадолго и скоро вернется, Кемена и Штоффреген уже подъехали к подъезду.

Пациенты, медсестры и коллеги, знавшие в чем дело, стояли у окон.

Карпано сел в машину.

Я вновь и вновь подчеркиваю, что могу лишь предполагать, о чем Карпано размышлял в течение описываемых минут, что он чувствовал и что переживал. Чтобы быть в этом абсолютно уверенным, мне пришлось бы поменяться с ним местами, влезть в его шкуру. Но, с другой стороны, Карпано не искусственно сконструированная фигура, созданная мной специально для этого романа, я, даже будучи автором, давшим ему жизнь и обличье, не вправе распоряжаться им, как мне заблагорассудится. Так что мне остается только догадываться о его чувствах, пытаясь с помощью собранных мною о нем сведений воспроизвести, как он себя вел и действовал.

Я мысленно представил себе диалог, который произошел бы между нами, окажись я рядом в полицейской машине и заговори мы с ним на каком-то языке, неизвестном сопровождающим полицейским чинам. Например, на итальянском. Это вовсе не исключено, потому что Карпано вырос в двуязычной семье, часто проводил каникулы и отпуск у своих двоюродных братьев и сестер в Италии, а я, по мнению моего главного редактора, владею итальянским и пишу на нем даже лучше, чем по-немецки.

Мы помолчали бы.

И только проехав мост через Брамме, заговорили бы. Начал бы он:

— Знаешь, я хотел бы сейчас оказаться в Ноннен-хорне, сесть на террасу кафе с видом на озеро. И на Альпы. Мечтать о чем-нибудь неопределенном, неуловимом. Помнишь, как у Гельдерлина: «Неслышно зайдет и в гавани голову склонит фрегат. Теплы берега, дружелюбны открытые долы, причудливы тропки в зеленом и тихом мерцанье».

— Да…

— Я боюсь Брамме. Взгляни, как вслед нам пялятся. Сенсацию им подавай. Варвары! Они еще бегали в шкурах, когда мои предки сочиняли стихи и возводили Колизей.

— Тебя никто не заставлял перебираться в Брамме.

— Но меня заставляют остаться в Брамме. Я не желаю. Что-то гонит меня дальше. Остановиться где-то, пустить где-то корни для меня все равно что состариться, все равно что умереть. Это беспокойство, страсть к кочевью у меня в крови. Мне требуются новые лица, новые тела, новый смех и новые слезы. От повторения я заболеваю.

— Странное качество для человека науки. Исследования требуют углубленности…

— Может быть, именно по этой причине мне не суждено совершить ничего исключительного. Я всегда прыгал с места на место. Будучи молодым врачом, избрал гинекологию. И через полтора года бросил. Терапия мне как будто по душе. Но и тут… Бут как-то сказал: «Ты — листок на ветру». В чем-то он прав.

— Тебе следовало бы снова жениться, Ральф…

— Не забывай, что я католик.

— А дети?

— Чтобы они загнали меня в гроб? Чтобы они врастали в ту же бессмысленную жизнь? Чтобы они тоже мучились и страдали из-за своего честолюбия, мелких страстишек, из-за друзей, врагов, жен и своих же детей? Нет! Иногда я спрашиваю себя, не для того ли я стал врачом, чтобы, поставив больных на ноги, предать их страданиям, старым и новым. Иногда требуется мужество, чтобы освобождать люден от их страданий. Как физических, так и духовных. Кто знает, что, может, я намеренно задавил эту девушку? Чтобы спасти ее от страданий и разочарований? Может быть, убийство доставляет радость обоим. И убийце и жертве!

— Остановись, Ральф! Это уже не философские ухищрения, это не ницшеанство, это фашизм!

— Другие люди способны обрести покой, а я скитаюсь, и никому нет до меня дела… В них живет то ли стрелка компаса, то ли встроенная антенна, которая показывает, куда идти, а я?

— Ты волен думать о себе что хочешь… Положим, я тебе поверил. Но не станешь же ты утверждать, будто понятия «справедливость» и «несправедливость», «добро» и «зло» для тебя равнозначны и равноценны?

— Бывают нюансы, которые делают разницу между ними иллюзорной, точно определить трудно.

— Незачем ходить вокруг да около. Коринну Фо-гес сбил ты, с места происшествия бежал ты. И тем самым виновен не кто иной, как ты. От этого не открутишься. Когда ты сделаешь признание…

— Ты с ума сошел: сотням людей я спас их жалчайшую жизнь, а у одного человека я его жалкую жизнь отнял. И вы хотите упрятать меня за решетку? О нет, со мной это не пройдет!

— Только по той причине, что ты так дрожишь за свою репутацию, Плаггенмейер, школьники и доктор Рейнердс должны… Они погибнут, если ты не признаешься…