Теория Девушки: Предварительные материалы - "Тиккун" - Страница 15

По мнению Девушки, вопрос итоговых целей всегда был излишним.

В целом, все дурные субстанциальности пользуются инстинктивной благосклонностью Девушки. Некоторым, безусловно, отдаётся предпочтение. Также и со всеми псевдоидентичностями, которые могут извлекать пользу из «биологических» факторов (возраст, пол, объём талии, раса, пропорции тела, здоровье и т. д.).

Девушка добивается неразрывной близости со всем, что разделяет её физиологию. Её функция, таким образом, заключается в поддержании умирающего пламени всех иллюзий непосредственности, на которые впоследствии собирается опереться Биовласть.

Девушка — это термит «материального», марафонец «повседневного». Господство сделало её привилегированной носительницей идеологии «конкретного». Девушке недостаточно сходить с ума от «несложного», от «простого» и от «пережитого»; она также считает, что «абстрактное», «замороченное» является злом, которое было бы разумным искоренить. Но то, что она называет «конкретным», является само по себе, в своей непримиримой односторонности, наиболее абстрактной вещью. Вот щит из увядших цветов, за которым выступает то, для чего она была задумана: жёсткое отрицание метафизики. На то, что её превосходит, у Девушки не просто зуб, но целая пасть бешеной собаки. Её ненависть ко всему великому, ко всему, что не находится в пределах досягаемости потребителя, неизмерима.

В Девушке есть достаточно «реального», чтобы не уступать метафизическому чувству своего небытия.

«Зло — это то, что отвлекает» (Кафка).

«Любовь к жизни», которой Девушка столь гордится, в действительности является не чем иным, как ненавистью к опасности. Следовательно, она публично признаёт свою решимость поддерживать отношение непосредственности с тем, что она называет «жизнью», и что, следует уточнить, подразумевает исключительно «жизнь в Спектакле».

Среди всех апорий, вычурное скопление которых образует западную метафизику, наиболее стойкой кажется устроение  сферы  «голой  жизни» — путём отречения. Как будто по ту сторону от квалифицированного, тактичного и презентабельного человеческого существования есть полностью презренная, невнятная и невыразимая сфера «голой жизни»; воспроизводство, домашнее хозяйство, поддержание жизненных сил, гетеросексуальное спаривание или кормление — все вещи, которые общество сколь возможно сильно связывает с «женской идентичностью», сливаются в это болото. Девушки лишь поменяли знаки в уравнении, которое они оставили неизменным. Таким образом они вообразили себя очень любопытным видом общности, которую в обществе должны были бы назвать «существование ради жизни», если бы общество знало, что большая часть западной метафизики была впоследствии идентифицирована как «существование ради смерти». Вообразили настолько хорошо, что Девушки оказались убеждёнными в том, что в глубине своих сущностей они объединены физиологией, повседневностью, психологией, интимными сплетнями и обществом. Повторяющиеся неудачи их любовей, как и их дружб, не кажутся способными ни открыть им глаза, ни заставить их увидеть, что именно это их и разделяет.

Девушка противопоставляет ограниченности кишение своих органов. Одиночеству — непрерывность живого. И трагедии разоблачения — что хорошо быть замеченной.

Подобно устанавливающим их существам, завязывающиеся в Спектакле отношения лишены содержания и смысла; и если бы недостаток смысла, столь очевидный на всём протяжении жизни Девушки, делал её бессмысленной, но нет, он лишь оставляет её в её нормальном состоянии окончательного абсурда. Их создание не предопределено неким реальным применением (собственно говоря, Девушкам нечего делать вместе) или склонностью, пусть даже безответной, одного к другому (даже их собственные склонности определяются не ими), но единственной символической полезностью, которая делает из каждого партнёра символ счастья другого; райская завершённость, неустанное переопределение которой является миссией Спектакля.

Совершенно естественно, что становясь аргументом Всеобщей Мобилизации, соблазнение приняло форму собеседования при приёме на работу, а «любовь» — своеобразной совместной занятости в частном секторе, на неопределённый срок для избранных счастливчиков.

«Не бери в голову!»

Никакая измена не наказывается Девушкой так строго, как измена Девушки, покинувшей Армию Девушек или намеревающейся от неё освободиться.

Основное занятие Девушки заключается не только в разделении «профессионального» и «персонального», «общественного» и «частного», «чувственного» и «полезного», «разумного» и «бредового», «повседневного» и «исключительного» и т. д., но, йавным образом, в воплощении в своей «жизни» этого разделения.

Девушка может долго говорить о смерти, но в итоге она неизменно заключит, что, в конце концов, «это жизнь».

Девушка «любит жизнь», что следует понимать как то, что она ненавидит всякую форму жизни.

Девушка подобна всему, что говорит о «любви» в обществе, которое приложило все усилия, чтобы сделать любовь окончательно невозможной: она врёт на пользу власти.

«Юность» Девушки обозначает лишь некоторое упорство в отрицании смертности.

Задница Девушки — это глобальная деревня.

Когда она говорит о «мире» или о «счастье», лицо Девушки — это лицо смерти. Девушке не свойственна негативность духа, ей свойственна негативность бездеятельности.

Девушка обладает особой связью с голой жизнью во всех её формах.

Девушка полностью переписала список смертных грехов. На первой строчке она вывела каллиграфическим почерком: «Одиночество».

Девушка с головой погружена в имманентность.

То, что Спектакль окончательно реализовал абсурдную метафизическую концепцию, в соответствии с которой всё на свете происходит из его Идеи и никак иначе — лишь поверхностный взгляд. На примере Девушки мы видим, как достигается реальность, которая кажется сугубой материализацией своего концепта: отсечением её от всего, что делает её уникальной, до тех пор, пока она не становится похожей в своей убогости на эту идею.

Человеческое своеобразие в мире товара неустанно преследует Девушку и представляет для неё главную угрозу; «эта угроза фактически может сочетаться с полной уверенностью и беспроблемностью повседневной озабоченности» (Хайдеггер). Эта тревога, являющаяся основной манерой существования тех, кто не может больше населять этот мир, является главной, универсальной и скрытой истиной эпохи Девушки, равно как и самой Девушки; скрытой, поскольку наиболее часто она прячет у себя дома от глаз посторонних наблюдателей тот факт, что она без конца рыдает. Для терзаемой небытием эта тревога — другое название для одиночества, безмолвия и утаивания, являющихся её метафизическим состоянием, к достижению которого она приложила столько усилий.

У Девушки, как и у остальных Блумов, жажда развлечения основывается на страхе.

Иногда Девушка — это голая жизнь, а иногда — одетая в униформу смерть. В действительности Девушка всегда вмещает в себя их обеих.

Девушка замкнута на себе самой; сначала это очаровывает, а потом начинает раздражать.

Анорексию можно интерпретировать как фанатизм в отчуждённости, который перед лицом невозможности какого-либо метафизического участия в мире товара ищет доступ к физическому участию в нём, разумеется, неудачно.

«Духовность — наша новая потребность? Потаённый мистик внутри каждого из нас?»

Интерес — это единственный видимый мотив поведения Девушки. Продавая себя, она стремится избавиться от себя или хотя бы почувствовать, что её приобрели. Но этого никогда не случается.

Анорексия выражает среди женщин ту же апорию, которая проявляется среди мужчин в форме стремления к власти: желание господства. Но вследствие более строгой культурной патриархальной кодификации для женщин, анорексичка переносит на своё тело желание господства, которое она не может применить к остальному миру. Эпидемия, аналогичная той, которую мы наблюдаем в наши дни среди Девушек, проявлялась в середине Средних Веков среди святых. Точно так же, как анорексичная Девушка противопоставляет миру, желающему редуцировать её саму до её тела, своё господство над своим телом, святые дамы противопоставляли патриархальному посредничеству церкви своё прямое общение с Богом, а зависимости, в которой общество хотело их удержать, свою радикальную независимость от мира. В святой анорексии «уничтожение физических потребностей и жизненных ощущений — усталости, сексуального влечения, голода, боли — позволяли телу осуществлять героические подвиги, а душе — общаться с Богом» (Рудольф Белл, Святая анорексия). В наши дни, когда медицинский персонал исполняет роль церкви и в патриархальном мироустройстве, и у кровати анорексической Девушки, процент выздоровевших от того, что общество быстро провозгласило «нервной анорексией», по-прежнему остаётся исключительно низким, несмотря на довольно-таки значительное упорство терапевтов по всему миру; уровень смертности опустился лишь в некоторых странах ниже 15 %. Дело в том, что смерть от анорексии, будь она святой или «нервной», провозглашает окончательную победу и над телом, и над миром. Как и в экстазе доведённой до конца голодовки, Девушка обнаруживает в смерти высшее подтверждение её отрешения и её чистоты. «Анорексички сражаются против того факта, что они были обращены в рабство, эксплуатируются и ведут жизнь не по своему выбору. Они предпочитают голодать, а не продолжать жить компромиссами. В этом слепом поиске своей идентичности и собственных чувств они не принимают ничего, что их родители или мир вокруг них могут им предложить... в нервной анорексии, настоящей или специфической, пациенты в первую очередь хотят бороться за то, чтобы получить господство над самими собой, их личностью, стать деятельными и энергичными» (Брух, Глаза и живот). «На самом деле, — заключает послесловие к „Святой анорексии“, — анорексия может служить прообразом трагической карикатуры на женщину, свободную от предрассудков и независимую, но неспособную к близким отношениям, движимую идеей власти и господства».