Онтология лжи - Секацкий Александр Куприянович - Страница 6
- Предыдущая
- 6/8
- Следующая
Можно и не задавать риторический вопрос: что же явилось причиной панического разбегания через горы, болота, через моря и океаны на бревнах… куда угодно, хоть на край земли, лишь бы подальше от себе подобных? Земля не имеет краев, и спастись от трудностей сосуществования можно было лишь «ложью ложь поправ» (вспомним вывод Мальчевского о кукушке: природа распорядилась так, и другого пути у птицы уже нет). Б. Ф. Поршнев рассматривает попытки «спасения непониманием» – эхолалию, персеверацию, тенденцию к многоязычию – как возможную защиту от неодолимого внушения (ср. у Брюсова: «Чем дальше в глубь веков, тем больше языков»). Можно по-разному относиться к кропотливо реконструируемой в трудах Поршнева цепочке «вызовов» и «ответов»: «интердикция – суггестия – контрсуггестия – контр-контрсуггестия (убеждение)», – важно, однако, то, что обретение разумности в самом филогенезе, безусловно, было чередованием «хитросплетений и контрхитросплетений», размножением модусов лжи и трудной нейтрализацией каждого из них соответствующей техникой безопасности укрытия лжи; требующиеся здесь колоссальные энерго- и ресурсозатраты многократно превосходили давление естественного отбора.
Плата за обладание «обоюдоострым», т. е. имеющим абсолютную проницаемость, оружием оказалась весьма велика. Если «отнять» у человека сознание, то получится даже не животное, а нечто, лишённое самой минимальной жизнеспособности. Ведь у человека разрушен практически весь аппарат первосигнального целесообразного поведения – у него, единственного из всех животных, отсутствует даже энергетически оптимальная поза отдыха (правильно отдыхать приходится вновь учиться), у его организма смехотворно низкий КПД физических возможностей (лучший спортсмен использует мускулатуру не более чем на 40 %),[18] у него разрушены схемы двигательной координации… Кстати, процессы дискоординации можно наблюдать воочию – они щедро сопровождают продуктивное мышление. Мысль окутана целым облаком паразитарных движений, которые отщепляются порциями, когда интеллект в работе, – всевозможные «потирания рук», «чесания в затылке», вскакивания, похаживания, подпрыгивания и другие двигательные «монстры», несть им числа.
Всякий, кто интимно знаком с процессом творческой мысли, наверняка усмехнется, глядя на Роденовского «Мыслителя» – весьма сомнительным кажется вообще наличие у него умственных способностей. Куда достовернее Пушкин, подпрыгивающий у стола и восклицающий: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!». Или А. Тарковский, который пишет:
(Напомним, что речь идёт не о медитации как специально культивируемом состоянии, не о каком-либо гигиеническом упражнении для интеллекта, а о продуктивном мышлении, о нормальной работе сознания – о том, о чём С. Аверинцев говорил: «Превыше всего я ставлю человеческий разум, решающий конкретную задачу».[19])
Глубочайшие нарушения обнаруживаются у человека и в системе его сигнализации, в частности – болевой сигнализации. Смещённость и искажение «болевого отражения» человеком внешнего мира давно вышли за пределы допусков естественного отбора. Возьмём такой характерный факт: множество вредных, разрушительных для организма процессов – курение, переедание, гиподинамия и др. – не предваряются и не сопровождаются болевой сигнализацией; имеется, во всяком случае, очень большой лаг, в пределах которого процессы саморазрушения не встречают болевой коррекции. Сознанию в первую очередь потребовался доступ к болевой палитре – поэтому здесь вытеснение было особенно сильным и бескомпромиссным. Многие состояния сознания надо «непосредственно переживать» – досадовать, огорчаться, печалиться, страдать и т. п., – и для этого доступ к болевой палитре должен быть свободен, а её «естественная сигнализация» предварительно фальсифицирована и стерта. Отдельные компоненты болевой регуляции после разрушения целого могут быть даже эстетизированы (сладострастие, мазохизм)…
Здание разума воздвигнуто буквально на руинах, на развалинах системы целесообразно-естественного поведения, после предварительного проведения «взрывных работ». Множество поведенческих стереотипов, прежде контролируемых инстинктами (у животных), теперь требуют нового освоения, «разучивания по нотам».
Заметим, что производимые разрушения и опустошения в процессе обретения сознания вовсе не диктуются требованиями «всякого возможного разума» – они лишь raison d’etre[20] этого сознания, уникального устройства, реагирующего на отсвет, на рефлексию. Из структур рефлексии только незначительная часть представляет собой подобия, «двойники» состояний внешнего мира, большинство же структур рефлексии является (и должно являться) химерами. «Порядок мысли не предписывается событиями, – утверждает А. Валлон. – Вымысел – это необходимый шаг мысли, как только она начинает стремиться к очищению от необработанного восприятия. Обратной стороной игры у ребенка является постоянное желание вымысла. Если ребенок воображает кусок бумаги вкусным блюдом, расстояние между двумя объектами представляет собой стимул его удовольствия – игрушки, которым он оказывает предпочтение, часто наиболее бесформенны – те, в которых условия реальности перестают преобладать. Внутренняя модель одерживает верх над данными органами чувств».[21]
Мысль человека должна обладать свободой в упорядочении своей эмпирии; естественный ход вещей для неё – некая ловушка, в которую нельзя попадать слишком рано, до обретения и необратимого освоения способности солгать, до формирования видеологической структуры «этого сознания».
Как заметил однажды Г. Спенсер, «человечество может пойти прямо, лишь исчерпав все обходные пути», на которых оно подвергало осмыслению, надо полагать, всякую видимость, провоцирующую сознание к осуществлению себя. Потому понятие осуществления является столь неоднозначным – это и отыскание сущности за видимостью (через неё), и проецирование видимости в сферу сущего, и последующее укоренение её там, т. е. о-существление видимости; размещение того, что лишено действительного места; некая топографическая привязка миража, возможная благодаря, с одной стороны, могучему напору осуществления («энергии заблуждения», о которой говорил В. Б. Шкловский) и, с другой стороны, податливости причинно-следственного универсума (природы) усилию фальсификации (если только оно хорошо рассчитано и концентрировано – как заповедь, сверхзадача или социальный заказ). Ведь реальность узнается не как ближайшее содержание или источник мысли, а по максимальному сопротивлению усилию представления или постижения; отсутствие такого сопротивления как раз и создает ощущение нереальности («как во сне» или «как в бреду»). Предмет неподатлив – вот его отличительная черта, он – против. Изнутри мысли это единственное встроенное различие действительного и иллюзорного (химерного) – противодействующего (Gegenstand) в отличие от сопутствующего (Nebenstand).[22]
Из всех модусов лжи чистое рефлексивное воспроизводство «сущего как такового» требует наибольших затрат. Этот предельно вырожденный модус лжи обычно и называют истиной. Ввиду крайней удалённости от первоисточника этого сознания он требует мощных усилителей, постоянного «взнуздания» и напоминания о себе; поэтому «требование истины» должно быть предзадано в самой императивной форме, в форме долженствования. Требование «истинности» звучит как непрерывный массовый речитатив, почти как заклинание. Создается впечатление, что стоит ослабнуть этому хоровому требованию – и для удержания строгого рефлексивного «соответствия действительности» не останется других стимулов… Всякая культура щедро насыщена абсурдом – без определённого процента абсурда она просто не могла бы существовать как нечто самостоятельное вне природы, как реальность более высокого ранга. Нужна определенная глубина фальсификации для стартовых условий конденсации разумности этого сознания.
- Предыдущая
- 6/8
- Следующая