Золотой сокол - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 29

• Предыдущая
• 29/113
• Следующая

Последнее относилось к бывшим противникам Гордени, которые уже понемногу выбрались на берег. Двое держали под руки третьего, того, что чуть не утонул, оглушенный Гордениным вязом.

— Да... такое дело... — бормотали они, разглядывая своего нежданного избавителя и от удивления позабыв его поблагодарить. — Погуляли на торгу... Бывает...

— Ну, вставай, что ли, непутный! — Высокая худощавая женщина с тонкими морщинками возле глаз на загорелом лице опустилась на колени возле Гордени и провела рукой по его голове. Длинный конец ее платка был опущен за спину, а два коротких повязаны вокруг головы, образуя как бы маленькие ушки надо лбом. — Мать-то хоть узнаешь? Или совсем разум отшибло?

— Тебя не Летомирой звать? — спросил Зимобор у девушки. Она так и стояла, держа в руке свое коромысло, оказавшееся оружием сильнее крепкого вяза. — Знаешь песню про Летомиру?

— Ее Дивиной звать! — вставил тот подросток, который прибегал звать ее на помощь, за что немедленно получил от кого-то рядом подзатыльник и ойкнул.

— Приходилось слышать! — Девушка опять усмехнулась, не отводя от него внимательных, пытливых, немного настороженных глаз. — А тебя как звать?

— Ледич.

— Ну, привет тебе в городе Радегоще! — сказала девушка. — Где купцов-то своих потерял?

— Где-то с версту мы от Новогостья прошли, а там и застряли.

— Понятное дело! Как раз с версту, а там Вол... — начала было какая-то из женщин, но на нее шикнули, и она замолчала, словно прикусила язык.

— Нечего зря дурное поминать, надо дело делать, — сказала девушка и огляделась, опираясь о песок концом коромысла. — Дядя Крепень, дай твоих ребят, а? Побыстрее надо людей выручить, а то ночь настанет, сами знаете...

— Как не знать! — Крепень и его жена, возле которой стоял понурый Горденя, разом закивали.

Зимобор оглядывался, пытаясь понять, в чем дело. Все здесь знали что-то нехорошее, чем не хотели с ним делиться.

— Сейчас пойдем, только посмотрю, не надо ли кому руки-ноги чинить! — сказала девушка. — Передохните чуток. Пестряйка! — Она оглянулась и позвала того парнишку в серой рубашке. — Подержи коромысло.

Еще некоторое время Зимобор сидел в сторонке на чьей-то волокуше, пока девушка возилась возле пострадавших стеночников: обмывала и осматривала раны и ушибы, кого-то перевязывала, объясняла матерям и женам, какой травой поить, а какую прикладывать. Один мужик вывихнул кисть, и Дивина быстро ее вправила, действуя так же умело и решительно, как и при усмирении Гордени. Горденя тем временем окончательно пришел в себя и ходил за Дивиной с видом побитой собаки, что-то говорил ей, объяснялся и, видно, оправдывался, показывал свою рваную рубаху. Зимобор острым глазом из-под полуопущенных век наблюдал за ними: казалось бы, его это все не касалось, но почему-то не давал покоя вопрос, не жених ли ей этот Горденя. Но девушка только отмахивалась от него:

— Ну, схватили тебя за рубаху, великое дело! Ты сам-то на Медвежий день Горобцу чуть руку не оторвал — ничего, а теперь рубаху порвали ему — а он и взбеленился! Ну тебя, не мешайся! Надоел! Поняла, Зарянка? Травой кровохлебкой омывать, как станешь перевязывать. Если нету, то зайди к нам, мы дадим. Вот и заваривать заодно научу! Ну, ты хороша, мать! Уж третий год замужем, а такого простого дела не умеешь!

Наконец покончив с делами, Дивина подошла, вытирая руки краем подола, и не один Зимобор при этом невольно бросил взгляд на ее ноги.

— Пошли, ребята! — Хромой Крепень призывно взмахнул своей суковатой палкой. — Кто не додрался, тому мы сейчас работу найдем! И ты с нами ступай, сынок, там как раз твоя сила требуется.

Вслед за ним и Зимобором двинулась целая толпа мужчин и парней, человек в двадцать. Дивина тоже шла с ними, опираясь на коромысло, как на посох.

— Нет ли у вас в городе травницы хорошей? — спросил Зимобор по пути. — В Новогостье говорили, что есть.

— Конечно, есть. — Девушка кивнула. — Это моя матушка. А что у вас, болеет кто?

— Сам Доморад и болеет. Сердце у него слабое. Я его уже ландышем поил, а то он три дня с места двинуться не мог, застряли за переход от Новогостья.

— А ты сам, что ли, ведун? — Дивина покосилась на него и недоверчиво усмехнулась.

— Я не ведун, а мой отец тем же самым хворал. Тут научишься.

— У нас ландыш есть и еще кое-что есть. Давай тогда к нам купца, у нас в беседе есть где его положить. — Она кивнула на свои ворота, мимо которых как раз проходили. — Сейчас, только ведра занесу.

Она скрылась за воротами, и Зимобор замедлил шаг. Но Дивина почти тут же вернулась и догнала их, уже обутая в лычаки с кожаной подметкой, причем ничуть не запыхалась, как будто ведра, полные воды, ничего не весили. От девушки веяло свежестью, здоровьем и силой, редкими в нынешнее время. Приглядевшись, Зимобор определил, что она не из самых юных, лет ей было восемнадцать-девятнадцать. Впрочем, созревших и незамужних девушек было много везде, поскольку в два последних тяжелых года свадеб почти не играли.

— Значит, город Радегощем называется? — расспрашивал он дорогой.

— Да, здесь погост. Самый край, отсюда князь на полудень поворачивает, идет на Друть, а там и не знаю куда. А вон там святилище старое. — Девушка обернулась и показала куда-то за пригорок, на котором стоял детинец. — Отсюда не видно.

— А кто здесь правит?

— Сидит у нас воевода Порелют, он родич князю Столпомиру. Князь сам его сюда посадил, потому что место особое.

— В такую глушь такой знатный человек! Не любит, стало быть, князь Столпомир своего родича.

— Почему не любит? Места здесь опасные, до ваших, — она окинула Зимобора значительным взглядом, — близко. Того гляди опять воевать пойдут. Потому князь и держит здесь дружину с воеводой.

— Чудной у вас воевода! — Зимобор пожал плечами. — Такое буйство на торгу, а ему и дела нет! Прислал бы хоть кметей, разняли бы! У нас в... — он хотел сказать «в Смоленске», но прикусил язык, — всегда разнимают.

— И у нас разнимают, да тут... тут дело особое. — Дивина поколебалась, не сразу решив, говорить ли. — Воевода наш Горденю очень не любит. Звал его к себе в дружину — тот не пошел. А еще... — Она хотела сказать еще что-то, но передумала. — Ну, он такой. Горденюшка наш, как разойдется, ни матушки, ни батюшки не пожалеет. Кроме как коромыслом, его и не вразумишь. Ничего, голова крепкая, и не то выдержит. Завтра опять будет колобродить, как новенький.

• Предыдущая
• 29/113
• Следующая