Золотой сокол - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 75
- Предыдущая
- 75/113
- Следующая
Ключник давно умер, сундук с книгами был забыт подросшим княжичем вместе с прочими игрушками, но сейчас, при виде этого смуглого чернобородого лица, Зимобор вдруг так ясно вспомнил все это — повалушу над материнской спальней, где вместо сена хранили всякую рухлядь, которая вроде и не нужна и вроде жалко выбросить, сундук и его бронзовые запоры, когда-то взломанные и не починенные — не нашлось умельцев; Избрана, десятилетняя девочка, уже красивая, с упрямым и гордым личиком и роскошной косой, ее пронзительный визг, когда он своими испачканными в пыли руками задевал ее нарядные цветные рубашки; Волчий Глаз и его густые, сросшиеся брови, за которые он получил свое прозвище, его глухой голос, корявый палец на строчке. «Царица Ев-докси-я ш-ла ми-мо ви-но-град-ни-ка Фе-о-гнос-то-ва ... А что такое виноградник?» А через маленькое окошко со двора доносятся азартные крики отцовских кметей, звон оружия, треск щитов, веселая заковыристая брань, возмущенные вопли, и маленький Зимша-княжич рвется на части — то ли бежать вниз, то ли сидеть тут и слушать.
— Ты такой умный, оказывается, тебе шлем не жмет? — заботливо поинтересовался Хват, но на лице его читалось убеждение, что хорошему воину такая премудрость совсем ни к чему и только зря обременяет голову.
Зимобор и сам уже жалел, что такой умный. У княжича Бранеслава в детстве не нашлось ни сундука с заморскими книгами, ни Волчьего Глаза. По-гречески он совсем не понимал, и Зимобору пришлось весь день просидеть между ним и гостем, переводя вопросы и ответы. В общем, ему и самому было бы любопытно побеседовать с человеком из такой далекой страны, если бы не приходилось каждое слово пересказывать на другом языке. Цареградец оказался весьма любознателен, но расспрашивал он не о товарах и ценах, как всякий торговец, не о дорогах и пошлинах. Его привлекали более возвышенные предметы: общественное устройство здешних земель, порядок управления, деяния богов и обычаи служения им.
— Значит, земледельцы в вашей стране платят дань царю и знатным людям? — спрашивал он, а Зимобор отчаянно пытался вспомнить нужные слова. Иногда он путался, принимая имена древних князей за само слово «князь», но Никтополион, к счастью, был образованным человеком и догадывался, что он имеет в виду. За время долгого путешествия по Днепру и Волхову он набрался кое-каких славянских слов, так что худо-бедно объясниться было можно.
— Да, — охотно объяснял Бранеслав. — Каждый бонд платит своему хевдингу десятую часть своих доходов ежегодно. А когда конунг приезжает собирать дань, то ему каждый мужчина отдает барана или его стоимость в тех товарах, которыми располагает, — рыбой, шкурами, маслом, железом. Каждая свободная женщина отдает горсть пряденой шерсти, сколько можно захватить рукой. Но и каждый хевдинг отдает конунгу десятую часть своих доходов, и на эти средства конунг содержит свой хирд, то есть дружину, семью и челядь.
— Выходит, что земледелец платит двоим, а царь получает с двоих?
— Да. А хевдинг с одного получает и одному платит, но ведь потому Хеймдалль и поставил ярла между бондом и конунгом[43] .
— А как же боги? От кого средства получают храмы? Их выделяет царь?
— Нашим храмам не нужны особые средства. Никто не живет в них постоянно, каждый сам приносит те жертвы, какие считает нужными.
— Но ведь нужно уметь это делать.
— Разумеется. Знатного человека этому учат.
Назавтра цареградец все увидел сам — и большое святилище Бирки, деревянный храм, украшенный искусной резьбой, и каменные жертвенники перед деревянными идолами богов с тяжелыми бронзовыми гривнами на шеях. Неудивительно, что вид у гостя был подавленный и встревоженный: мощные, грубоватые, но от этого еще более впечатляющие изваяния возвышались над жалкой человеческой толпой, словно бы держали на себе небо и властвовали над землей.
Бранеслав сам принес жертву: сперва оглушил черного бычка особым каменным молотом, потом бронзовым ножом перерезал ему горло, потом окропил кровью, собранной в особые жертвенные чаши, идолы богов, землю святилища и свою дружину. Никтополион вздрогнул, когда капли еще теплой крови упали на его лицо, хотел даже прикрыться, но понял, что этого делать не следует, и сдержался. Черного барашка, приведенного слугами цареградца, тоже принес в жертву сам Бранеслав. Он предлагал, было, бронзовый нож Никтополиону, но тот в ужасе отшатнулся, а Бранеслав никогда не уклонялся ни от одной обязанности знатного человека.
Туши разделали, головы, шкуры и внутренности оставили на жертвенниках, а остальное забрали в усадьбу. Огромные куски мяса обжаривали над очагами, а потом раздавали присутствующим, начав, разумеется, с хозяина и самых знатных его гостей.
— Но как же мы будем есть то, что пожертвовано богам! — Потрясенный цареградец никак не желал взять предложенный ему кусок. — Ведь это же пожертвовано!
— Вот чудак! — Бранеслав, уже немного захмелевший от крови, от упоения близостью к богам, которое он всегда ощущал во время жертвоприношения, от пива и греческого вина, только смеялся. — Но ведь боги получили дух жертвы! А мясо мы можем съесть, они не обидятся, уверяю тебя. Мы потом сожжем на жертвеннике кости, как сожгли шкуры и внутренности, а там, в Асгарде, Тор коснется их молотом, и животные снова станут целыми и даже живыми! А мы разделяем трапезу с богами и тем самым поддерживаем связь с ними. Неужели ваши боги даже такой малости не могут?
— Нет. — Никтополион покачал головой и на мясо смотрел по-прежнему с сомнением. — Наши боги требовали лучшие мясные части туши. Но ты знаешь, базилевс, — он поднял глаза на Бранеслава, — уже несколько веков ромеи поклоняются другому богу. Богу! — Он поднял палец, подчеркивая, что это совсем особенное слово. — Он милостив и вовсе не требует кровавых жертв...
— Ну, тогда он едва ли что может. — Бранеслав отмахнулся. Он все сильнее хмелел, и беседа стала ему надоедать. — Эй, Асмунд, пьяный ты тролль! Хринг, отбери у него ковшик и найди его арфу. Пусть сыграет что-нибудь такое... звучное и по-настоящему возвышенное! Давайте споем о битве у Готланда!
- Предыдущая
- 75/113
- Следующая
