Bittersweet (СИ) - Лоренс Тильда - Страница 76

Он не помнил, как вернулся домой и когда именно это произошло. События ночи отпечатывались в памяти отрывками. Кусок оттуда, кусок отсюда. Перед глазами вставали картины того, как он тщетно пытался попасть ключом в замочную скважину, вместо этого зацепил острым кончиком ключа свежую рану, снова сорвав корочку, пустив кровь и размазывая её по металлу. Помнил, как зажимал палец зубами, ощущая на языке привкус крови, отвратительный, а оттого несколько отрезвляющий. Пытался оторвать зубами кусочек кожи, чтобы больше ни за что не цепляться, и вновь вступал в борьбу с замочной скважиной. Открыв дверь, он швырнул куртку на пол, оставил в прихожей ботинки и направился в спальню, не общую, где провёл последние несколько ночей, лёжа рядом с Джулианом, обнимая его и думая о патологической неправильности всего происходящего. Он отправился туда, где мог провести ночь в одиночестве, в таком же одиночестве проснуться.

Вечно лежать на месте он не мог, как бы сильно этого не хотелось. Скомкав в ладони простыню и край одеяла, Ромуальд повторил попытку подняться. Несколько секунд провёл в таком положении, упираясь кулаками в кровать. Резкие движения были ему противопоказаны, в противном случае, он не поднялся бы с кровати, а слетел с неё, ударившись пребольно, и хорошо, если не приложившись виском об острый угол тумбочки.

Справившись с поставленной задачей, он прошёл на кухню, ощущая босыми ногами прохладную поверхность паркета, растворил в стакане воды таблетку от головной боли, приятно зашипевшую и поднявшую вверх столб пузырьков. Сделал несколько глотков, понимая, что постепенно боль отпускает, тиски, сжимающие голову, исчезают.

Сжимая в руках стакан, Ромуальд отправился обратно, по пути толкнув дверь в комнату Джулиана, и с удивлением осознавая, что она пустует. Кровать идеально застелена, на одеяле ни единой складочки.

Отставив спасительный напиток в сторону, Ромуальд направился к шкафу, распахивая его настежь. Он был уверен, что обнаружит пустые полки, но все вещи Джулиана остались на месте. Отсутствовал только хозяин.

– Чёрт, – процедил Ромуальд сквозь зубы и тут же бросился в прихожую.

Телефон обнаружился в кармане куртки, по-прежнему, не подавал признаков жизни. Выключив, Ромуальд потом так и не соизволил включить его вновь.

Пальцы подрагивали, и это вполне можно было списать на последствия алкогольного опьянения, вызвавшего нарушения координации, но здесь давала знать о себе нервозность, смешанная с предчувствием чего-то мерзкого, гнетущего, отвратительного. Ему казалось, что он оказался с ног до головы облит мерзкой, липкой субстанцией, вокруг распространяется всё тот же аромат гнили, и от него невозможно избавиться. Он проникает в ноздри, разносится по всему организму, всасывается в кровь, в каждую клетку тела, разрушая изнутри.

Сообщений, оповещающих о пропущенных звонках, не поступало. Ромуальд открыл список последних вызовов, собираясь позвонить Джулиану, но не успел. На экране отразился незнакомый номер.

– Ромуальд Эган? – поинтересовался равнодушный голос.

– Да, это я.

– У меня для вас плохие новости.

После этой фразы все последующие слова потеряли значение. Ромуальд не отнимал телефон от уха, но всё сказанное доносилось до него, как через слой ваты, отвратительно обрывочно. Когда же он выхватывал из общего потока отдельные слова, не покидало ощущение, что это лезвие ножа, входящее в его тело или же острые когти, рвущие по живому, доставая до сердца.

Ночью… Не справился с управлением… Мгновенная смерть.

– Мои соболезнования.

– Спасибо, – хрипло отозвался Ромуальд.

Единственное, на что это хватило в данный момент. Никаких вопросов, никакого интереса к дополнительным деталям. Только всепоглощающая пустота внутри.

Он не двигался с места, продолжая сидеть на ковре в гостиной, сжимая в руке телефон. Стены плясали перед глазами, мир кружился в невероятном хороводе, будто бы он наглотался ЛСД и теперь наслаждался полученным эффектом. Ну, или не наслаждался, а, напротив, отчаянно мучился от яркого, цветного урагана. Множество пятен на грязном холсте. Боль, сковывающая виски, вернулась в двукратном размере, став ещё более насыщенной, нежели до сего момента.

Осознание проходило медленно, будто кто-то невидимый постепенно, по одной букве, выкладывал перед ним определённую фразу, открывая её смысл, помогая понять, что именно произошло в данный момент.

Джулиана больше нет.

Выстроившись в ряд, буквы тоже начали размываться, как краска по стеклу, облитому водой. Они стекали вниз, оставляя после себя красно-чёрные потёки, исчезали в неизвестности, чтобы вновь стать фразой, только теперь отпечатанной на сетчатке. Глаза отчаянно защипало, и Ромуальд понял, почему картинка стала столь неоднородной. Всё упиралось в его реакцию на происходящее, осознание, накрывшее теперь уже не медленными потоками, а полноценной волной, заставило его зажать рот рукой и закрыть глаза, чувствуя, как с ресниц срываются капли слёз. Одна, вторая, третья.

Телефон приземляется прямо на куртку, и с губ срывается одно слово.

Нет, нет, нет.

Постоянно, будто кто-то поставил его на повтор, программа дала сбой. Больше ничего сказать не получается, сделать – тоже. Только сидеть и отрицать реальность случившегося, потому что на такое развитие событий он не рассчитывал.

Он боялся, что однажды с Джулианом что-то может случиться и не потому, что вовсе не верил в чужие силы. Просто он знал Джулиана. Видел, насколько тот слаб и неприспособлен к жизни. Тепличное растение, нуждающееся в постоянном уходе. Полив, подкормка, защита от солнца и ветра. Его следовало не выпускать из вида, держаться поблизости и никогда не смотреть в сторону других людей. Не совершать ошибок, подобных той, которую сделал он.

Он вновь отключил телефон. И мобильный, и стационарный, понимая, что не хочет разговоров с посторонними людьми. Ещё немного, и новость распространится по всем каналам, попадёт в интернет, появится на первой полосе газет. Журналисты дорвутся до свежего мяса и начнут раздирать добычу по кускам, желая урвать себе посочнее и послаще. Грязи на страницы многочисленных изданий выльется в разы больше, чем прежде, когда музыкальный мир сотрясала новость о болезни Джулиана. Теперь его имя будут трепать все, кому не лень, обязательно проедутся по диагнозам, последуют примеру Челси и тоже напишут о наркомании, которой не было. То есть, было. Но только один раз, и в дальнейшем не повторялось, но вряд ли это будет волновать работников пера, решивших нажиться на сенсации, раздутой на фоне чужой смерти.

Они припишут множество таких вещей, о которых в реальности речи не шло. Они обязательно упомянут алкогольное опьянение, хотя это окажется фикцией чистой воды. Джулиан не нарушал правила, установленные лечебными назначениями. Они скажут, что он принимал наркотики, и вместо слов о препаратах, выписанных врачом, на страницах будут фигурировать героин, кокаин или хотя бы трава, как минимум. Они придумают сотни поводов для вождения на повышенной скорости, начиная от какого-нибудь криминального, лихо закрученного сюжета, ну или полукриминального, заканчивая вариантом «Последствия скандала с любовником». Они не оставят его в покое.

Журналистика, пожалуй, была той профессией, которую Ромуальд ненавидел сильнее всего на свете, особенно – некоторых её представителей, имевших привычку приукрашивать события, добавляя то, чего в реальности случиться, в принципе, не могло.

Начавшись отвратительно, день продолжался в том же ключе. Ромуальд практически сроднился с ощущением, будто его закрыли в комнате психиатрической лечебницы, изолировав от окружающего мира. Обречённость и тотальная отрезанность от событий жизни, не в том смысле, что он не слышал новостей и проводил час за часом в молчании. Как раз в активном общении он сейчас не нуждался, предпочитая рефлексию и монотонные действия, короткие взгляды, прикосновения к личным вещам, принадлежавшим Джулиану. Его одеколон, стоявший перед зеркалом. Достаточно пару раз нажать на распылитель, чтобы пряная струя аромата разлетелась невидимым облачком по комнате, проникая в каждый угол, оседая на ладони едва ощутимыми прохладными каплями. Упаковки таблеток. Коробочки, баночки, стакан с недопитой водой. Несколько фотографий, датированных периодом начала их отношений, когда ничто не предвещало беды, а будущее казалось прекрасным, вселяя надежду. Теперь об этом было смешно вспоминать, и смех из груди рвался преимущественно истерический, после которого становилось ещё хуже, чем до него.