Любовь без поцелуев (СИ) - "Poluork" - Страница 32

Стас сидел, полуголый, напротив меня, ему тоже обрабатывали ранки, причём количество окровавленных тампончиков всё время росло. Он что, гемофилик? Но, вроде, нет. Я снова заметил у него на спине и плече слева два шрама – длинных и довольно свежих. От ножа? Откуда они на нём? Сволочь он! Они здесь все – сволочи. Домой, хочу домой. Октябрь уже закончился. Остаётся ноябрь. Полдекабря – и я дома. На Новый год мы со Спиритом уедем в Осло. Или в Париж. Или в Лондон. Или ещё в какое-нибудь цивилизованное и красивое место. А в следующем году, в это же самое время, я буду уже английским студентом. Maxim Verigin. И к чёрту это всё!

Потом мы, как-то, оказались у директора. На Стасе была всё та же майка со слегка замытыми пятнами крови и, кажется, сохла она прямо у меня на глазах.

– Вякнешь что-нибудь, почему подрались – я тебя, урода, прямо в лесочке упокою, – прошептал мне Комнин на ухо, когда мы шли к директору. Это слово – «упокою» – меня насмешило до истерики, и я ржал, как ненормальный, хотя больше всего мне хотелось убежать в свою комнату, залезть в шкаф и там расплакаться.

Так иногда было в детстве. Я боялся оставаться один. Дни были странные, тревожные. «Ты, Максим, посиди сегодня дома, не ходи в школу.» «Ты, Максик, у окна сильно не отсвечивайся.» Отец уходил, а я прятался. Забивался под одеяло, заваливаясь игрушками. Втискивался за диван. В шкаф. Там, вокруг, было темно и спокойно. А иногда ко мне приходил Спирит, тогда – просто Рома, и мы сидели с ним вдвоём, прижавшись друг к другу крепко-крепко, и я чувствовал его дыхание на своём лице. Мы до сих пор иногда так делаем. В шкаф, конечно, уже не влезем вдвоём, но просто так накрыться одеялом и лежать «в домике», натянув его, как полог, ногами… Тут даже не в сексе дело. Кто узнал бы, смеялся бы, конечно. Да пофиг мне, я раз уж решил, что я гей, то, наверное, имею право на чувства…

Вот у кого никаких чувств нет. Этот тупорылый садист сидит рядом. Мы оба смотрим на плешивого мужика с каким-то обвисшим лицом.

– Итак, из-за чего драка? – а, да, этот дебил просил меня не говорить, хотя, ему-то что…

– Не было никакой драки, Геннадий Валерьевич. Просто Макс показывал мне приёмы таэквондо и всё.

Ах ты, сволота, запомнил про таэквондо!

– Веригин?..

– Ну, – мой голос, по-прежнему, звучит неуверенно, – да… мы устроили этот, как его… спарринг… ну и увлеклись.

– Объяснительные пишите!

Объяснительные, мать твою. Сколько я их писал за свою жизнь. По поводу одежды, по поводу непристойного поведения (это когда меня из предыдущей, ещё более крутой гимназии выгоняли… ну, вернее, выгоняли не меня, а Спирита, я ушёл за компанию, потому что целовались мы, всё-таки, вдвоём, а то, что его семья не такая богатая, это несправедливо), а уж по поводу нахождения не в том месте, не в то время… Если бы я стал каким-нибудь великим человеком, то, продав все объяснительные с моей подписью, можно было бы сколотить нехилое такое состояние. Впрочем, похоже, Комнин пишет их ещё чаще. Я отсюда вижу, с какой скоростью лист покрывается его странным почерком. Он у него какой-то очень раздельный и очень примитивный, каждая буква лишь слегка обозначена. И, при этом, иногда встречаются росчерки на полстроки. А у меня почерк тоже раздельный, наверное, потому, что сначала я научился писать по-английски, но твёрдый, изящный, красивый… таким, во всяком случае, он мне самому кажется.

– Спарринг, – пробормотал директор, – мне эти ваши спарринги… Если я тебя, жертва аборта, смогу до конца учёбы в колонию отправить, то так напьюсь на радостях… Ты ведь ошибка природы, честное слово. Вы тут почти все – ошибки природы, балласт на теле общества. Что смотришь, – это уже мне, – а ты – довыпендриваешься. Знаю я вас, никчёмыши. Тебе, Комнин, весной семнадцать уже будет?

Чего? Ему что, ещё семнадцати нет?

– Ну и?

– А с малолетки сразу на взрослую – и вот твоя дальнейшая карьера. А за драки тебе каждый год добавлять будут, там тебе не здесь.

Стас только брови поднял и, когда директор отвернулся, показал ему фак. А я продолжал удивляться. Ему нет семнадцати? Но… Но я был уверен, что он уже совершеннолетний! Да ладно, ну, габариты, но… Но вот эта уверенность в себе? И то, что окружающие так беспрекословно его воспринимают? Хотя, будь ему восемнадцать, его же должны были в армию забрать, в десант, к примеру… Или он такой псих, что в армию с этим не берут?

Блин, какой десант, он, нафиг, младше меня! Мне семнадцать будет в этом декабре.

– А таких, как ты, – это опять мне, – будь моя воля, я бы медикаментозно лечил. Или электричеством.

Теперь уже я дождался, пока он отвернётся, и показал ему фак.

Директор ещё что-то говорил, и, кажется, не только он, а я сидел и думал, что мы тут сидим, и впрямь, как двое урок – коротко стриженные, в одинаковых брюках и майках, с разбитыми лицами, Стас ещё с этими следами на спине… Блин, только наколок не хватает, честное слово – таких синих или фиолетовых. Владимирский централ, ветер северный…

«Только для меня всё это – просто небольшой этап в жизни, а вот Стас так всю жизнь будет», – мстительно думал я. И наколют ему ещё какую-нибудь фиолетовую гадость. Купола, штук так пятнадцать.* Тигра оскаленного. Что там ещё для такого типа? Розу ветров, наверное, на груди. А у меня уже есть тату, ничего не значит, просто такая пикантная добавка к внешности. Нахер мне вся эта российская блатная романтика!

Если бы я попал на зону, мне было бы там хреново. Да уж, оптимистичные мысли это местечко вызывает, а тут ещё директор со своими рассуждениями о нашем печальном будущем. Слово «пидорас» вертелось у него на языке, но он благополучно держал его за зубами, отыгрываясь на Стасе. Ну, «придурок здоровенный» – это ещё как-то. Ну, «шизофреник недолеченный» – это тоже справедливо. Но вот фраза: «вот поэтому мать тебя и бросила и назад не заберёт», – тут меня передёрнуло.

Вот такого мне отец никогда, никогда, никогда не говорил. О том, что мать бросила меня, потому что я не такой. О том, что она не вернётся ко мне, потому что я гей. О том, что она могла бы вернуться, если я «исправлюсь».

Я не сразу понял, что про мать – это тоже Стасу.

Но всё заканчивается, закончилась и воспитательная работа, из кабинета мы вышли. Стас на меня демонстративно не глядел. Просто ушёл куда-то. Я пошёл к жилому крылу, спрятав руки в карманы. Кажется, нужно было зайти на склад, взять новую рубашку – да ладно, завтра, у меня ещё одна есть, мятая правда, как из задницы. Я её тоже тогда постирал и высушил на батарее. Положу на ночь под матрац.

Интересно, этот отморозок психованный открывал дверь в мою комнату ключом. Откуда у него ключ от моей комнаты? Блин, надо тумбочкой дверь подпирать, а то ведь вломится и прирежет меня, урод.

– Ты подрался со Стасом, – Игорь стоял возле моей двери. Он не спрашивал.

– И все уже знают, да?

– Событие. Все довольны, все счастливы. Ты молодец, зацепил его по роже.

– Чего? В смысле, молодец? Я ему рожу разбил! Он мне тоже, кстати…

– Ну, не сильно, для Комнина-то.

Я открыл комнату. Темно, холодно, тоскливо.

– Зайдёшь?

– А… – Игорь помялся, но потом, всё-таки, переступил порог.

– Такие вот дела, – я ходил по комнате. Вот поломанные сигареты и шоколадка. Капли крови… Бррр. Ободранный половик мы сбили к стене.

– Надо убрать эту кровь, а то в полночь какие-нибудь демоны явятся поинтересоваться судьбой своего родственника. Это Стаса кровь, – пояснил я Игорю, присевшему на кровать, туда, где, час назад, так же Лена-Лёня сидел.

– А, ну да… У Стаса кровь, если начинает идти, то фиг остановишь. Зато, почему-то, синяков почти не бывает и заживает всё очень быстро.

– Это потому, что он грёбаный мутант, – я достал из тумбочки кусок туалетной бумаги, плюнул на него и принялся тереть кровавые пятна.

– Так из-за чего вы подрались?

Я коротко объяснил, рассказывать про мальчика мне было не очень приятно. Вроде, и ничего я предосудительного не сделал, но, всё равно, ощущение мерзкое.