Конец Дороги - Глуховский Дмитрий Алексеевич - Страница 1

• 1/10
• Следующая

Разумеется, о Дороге знали все в деревне, включая и Ваньку.

Их собственная избитая колея, утопающая в залитых жидкой грязью ухабах, вела не к ней, а в противоположном направлении, к Матвеевке и к реке. А к Дороге, путаясь, ныряя в кусты волчьих ягод величиной с детский кулак, почти совсем растворяясь в высокой траве, шла только одна неверная тропка, нехоженая уже Бог знает сколько времени. Делать там было нечего, на Дороге, и каждый в деревне это понимал. Раньше мальчишки, несмотря на родительские предостережения, бегали туда ещё: на твёрдом тёмном покрытии можно было рисовать осколками силикатных кирпичей, да и мяч от него отскакивал лучше. Потом несколько убежавших играть на Дорогу детей пропали, и с тех пор она считалась местом проклятым, нехорошим. Главная же причина забвения заключалась в том, что Дорога никуда не вела, а потому и ходить к ней было незачем.

Если бы с Ванькой в тот день ничего такого не произошло, то он, может, никогда к Дороге и не пошёл бы. Прожил бы всю жизнь — если повезёт, лет пятьдесят, в родном доме, и дальше Матвеевки носа бы совать не стал. Что ему на Дороге делать? Волков кормить?

И убежать из дому именно по ней было, конечно, затеей глупой и заранее обречённой на провал. Ради чего? Почему не в единственную поблизости деревню, к людям, а именно на Дорогу? Разве что проверить себя на упрямство и на храбрость — сколько можно шагать в никуда, прежде чем пойти с собой на унизительную мировую и с облегчением повернуть обратно.

Раньше-то, конечно, по крайней мере, с одной стороны дороги точно что-то находилось. Старожилы говорили, что если, как выберешься на Дорогу, всё время идти налево, за пять дней дойдёшь до Бир-Джана, а ещё через две недели будет Хабар.

Хабар — вроде их деревни, или Матвеевки, только большой, просто огромный, и дома там все кирпичные, как их школа и сельсовет. Почти все двухэтажные, а вроде были даже и в три, и в четыре этажа, хотя непонятно, как такие высокие строения могли держаться и не обваливаться.

А может, старики просто врали, цену себе набивали: если бы не все их байки и воспоминания, кто бы стал их кормить? И одной зимы бы не протянули. А так — самое милое дело: январским вечером собраться в клубе, запалить лучину, самогонки разлить по стаканам, и слушать, как Михалыч или дед Марат, утирая вспотевшую лысину, рассказывают, как оно всё обстояло встарь. Из взрослых много кто ещё эти времена припоминал, но не слишком хорошо: кроме пары стариков в деревне старше тридцати никого и было, из-за Чёрного облака все поумирали.

Ваньке самому было тринадцать — возраст, когда начинаешь понимать, что родители ни черта в жизни не соображают, и всё у них, в общем, наперекосяк. Но попробуй, возрази — отец у Ваньки был охотник, человек суровый, спорить с сыном не собирался, убеждал всё больше матерным словом и тумаками. Мать, синюшная, слабая, Ваньку любила, но защищать не решалась.

До того дня всё как-то обходилось. Хотя Ванька, ловко уворачиваясь от отцовских тычков, отбрехивался всё более смело, тот, казалось, готов был и дальше терпеть его выходки и умничанье. Года через три их отношения могли бы выровняться, Ванька научился бы снисхождению, а отец смирился с тем, что в доме теперь два мужчины, каждый из которых имеет право на своё мнение.

Нельзя сказать, что мысли о побеге не посещали Ваньку раньше, когда он, отсиживаясь в сарае после схваченной оплеухи или пережидая отцовский гнев, говорил себе, что выносить такое больше нельзя. Но отец был человеком отходчивым, да и сам Ванька долго дуться не умел, так что за ужином семья чаще всего уже бывала в сборе, хотя все и пялились угрюмо каждый в свою тарелку.

Однако такого унижения Ванька простить никак не мог. Во-первых, ту затрещину он не заслужил — отец просто сорвал на нём злость за неудачную охоту: два дня провёл в лесах, вернулся с порванным плечом, расплывшимся на полрукава заскорузлым кровяным пятном, с пустым колчаном и всего с одной куропаткой, хотя ходил на лося. Мелкая как раз болела, хотя было и лето, мать нервничала и просила, чтобы отец далеко не уходил, вот он и пытался завалить кого-нибудь покрупнее — навялить мяса впрок. Ну да, сказал Ванька ему «Что-то лося не видно. Он потом зайдёт?». Но за это ударить его так, что он не сразу смог подняться с земли?

Дело осложнялось тем, что всё произошло при соседской Верочке. Ваньке она нравилась вот уже семь месяцев, с Нового Года, но сначала внимания на него не обращала, потому что дружила с долговязым Сашкой Виноградовым, который был их обоих старше на три года. Ванька Виноградову был не соперник, пришлось дожидаться, пока они с Верочкой разругаются. В успех он особо не верил, но попыток завоевать расположение русоволосой красавицы-соседки не оставлял. Что делать с ней, если всё выгорит, Ванька пока точно не знал, но каждый вечер, закрывая глаза, видел перед собой её перемазанные земляничным соком пухлые губки, преследовавшие его с тех пор, как встретил её с подружками в подлеске, за сбором ягод.

Если по-честному, то и про лося Ванька сострил в надежде вырвать у Верочки ещё одну улыбку, а об отцовских чувствах как-то не подумал. И через миг уже валялся в луже: отец, не долго думая, приложил его в своей обычной манере — раскрытой ладонью по уху, сбоку, но на сей раз не жалея сил.

В голове нестерпимо гудело, перед глазами плыли яркие круги, и встать на ноги у Ваньки не получалось ещё минуты три — всё это время он на четвереньках раскачивался в луже, пытаясь набрать воздуха и остановить головокружение. Отец его больше не бил: ограничился плевком под ноги и презрительным: «Свинья неблагодарная!».

Когда Ванька, наконец, сумел выпрямиться и обвести помутневшим взглядом округу, то не обнаружил ни отца, ни Верочку. После такого нечего было и думать о том, чтобы строить ей глазки и на что-то там надеяться. Ни через час, ни через три часа сидения в сарае произошедшее не стало казаться Ваньке менее трагическим. Он не мог даже представить себе, как будет теперь ходить по той же улице, что и Верочка. Отца он просто ненавидел. Замешанная на стыде ярость заставляла его в течение ещё нескольких часов обдумывать в разной степени наивные планы возмездия, но потом, когда ухо стало проходить, он отказался от них и решил просто навсегда уйти из дома. Но куда?

В Матвеевке отец обнаружит его в два счёта, туда он отправится в первую очередь. В лес? И что там делать? Бродить по ближним полянам, пугая грибников, пока не надоест жрать ягоды и сыроежки и не захочется маминого супу? Нет, определённо, для такого дела нужна была цель. Пойти по Дороге — или в Хабар, или в обратном направлении, — Ваньке показалось целью вполне достойной. Видимо, от отцовской оплеухи в мозгах что-то спуталось.

В Хабаре теперь не осталось ни души, людей уж точно: города все дотла сожгли в самом начале, и радиация там была, наверное, такая, что уже на подходах начинает першить в горле, а там недолго и до обморока. А если потеряешь сознание — пиши пропало: такую дозу схватишь, что подняться уже не сможешь, так и спечёшься заживо.

Но это так, предположения… Вестей из Хабара уже не приходило почти те самые двадцать лет, и обросшие бродяги, появлявшиеся изредка на Дороге, про Хабар не могли рассказать ничего достоверного. Кто-то клялся, что от города остался сплошной выжженный пустырь, а от домов ни кирпичика не уцелело, только полуметровый слой сажи и пепла. Другие, наоборот, божились, что здания все стоят нетронутые, а по ночам в окнах ещё и свет горит. На самом же деле бродяги эти, скорее всего, были просто из дальних деревень, и дальше, чем километров на сто от своего дома по Дороге не уходили; большинство не решалось и на это, так что слава отважных путешественников и кусок хлеба им были обеспечены.

Может, Ванька рассчитывал, что, вернувшись из своего похода повзрослевшим и окрепшим, рассказами об увиденном сможет затмить в Верочкином воображении жалкий образ щуплого мальчишки, нарвавшегося на затрещину и беспомощно разгребающего грязь, не в силах встать на ноги?

• 1/10
• Следующая