Год дракона (СИ) - "Civettina" - Страница 46

– Что ежели те разбойники, что камень у Владыки увели, неподалеку лежат? – предположил Степан. – Народ много чего сказывает, но правды никто не знает. Вдруг Владыка покарал воров прямо там? И начнем мы дорогу строить да и наткнемся на глаз песий? И тадысь Владыка на нас осерчает.

Иван промолчал, задумчиво глядя перед собой. Суеверия он не жаловал по разным причинам. Отчасти из-за того, что каждый рассказчик по-своему сказывал: может, выдумывал, а может, и забывал чего. Как правду узнать, если у всякого люда свое толкование? Окромя этого, считал Иван подобные россказни бабьим уделом. Мужик, как думалось ему, должен быть тверд рукой и умом, а суеверия ум размягчали. Да и не негоже взрослому мужику тешить себя сказками про Горного Владыку. Посему всяких былинных персонажей Иван считал хоть и славными героями, но все же давно умершими. К тому же он, веровал в Господа Иисуса Христа и силу знаний, почитал людей ученых да грамотных. Смог же какой-то Ломоносов изобрести машину, чтобы за солнцем подглядывать! Эдак скоро и тайн не останется.

– Как я думаю, ничего не случится, – после долгого молчания ответствовал Иван. – Никакого камня мы не найдем. А глыба… это просто скала. Стоит себе – и пусть стоит.

Мурашова такой ответ малость успокоил, но все-таки ерзать на месте он не перестал.

Дорога свернула к реке, и мужики заговорили о рыбалке, о наживке, какая пойдет для леща, а какая и для щучки сгодится.

Вскоре выглянули из-за деревьев первые хибары строительного поселка. Поначалу, когда только пошли в разработку новые карьеры, заводчик Демидов хотел поставить здесь перевалочную пристань. Задумал он камни по реке сплавлять, как лес сплавляют, а тут место удобное: Черная речка поворачивается, можно большую пристань выстроить, да вот беда: мелеть стала реченька. Баржу груженую уже не пустишь. Так и забросили поселок. Зато как дорогу новую начали прокладывать, так Глуховы и надумали снова заселить его рабочими. Чтобы люд не гонять из деревень каждый день, не тратить понапрасну время. Однако сейчас рабочие были отпущены на сенокос и поселок почти пустовал. Никто не жил в нем окромя Архипа, его косой жены и Федора Глухова со слугой Митькой. Митьке надысь стукнуло четырнадцать лет, но он казался взрослее своих лет, был силен, расторопен и на все руки по хозяйству мастер: мог и печь истопить, и крышу подлатать, и силки на лесных горлиц ставил, и сам же готовил из них ароматную похлебку для барина – так уважительно он называл Федора Николаевича.

Инженер проживал в добротном новом срубе, куда через день да каждый день приезжал его младший брат. У Александра в Карагаевском – крупном селе, стоящим на тракте, – была молодая жена, которую он не хотел оставлять надолго одну, но и привозить в глухомань свою хрупкую и утонченную барышню тоже не желал. Каждую пятницу он уезжал в Карагаевское, чтобы провести субботу да воскресенье с женой, а в понедельник снова возвращался на строительство. Вот и сейчас его бричка стояла возле невысокого, в три ступени крыльца.

– Младший-то уже прикатил! – Степан кивнул в сторону сруба. – Ранняя птаха.

– Радеет за дело-то свое, – согласился Иван.

– Да оба хороши. Федор-то, слышь, тоже не отстает, – заступился за старшего брата-инженера Мурашов. – В заводском поселке мужики сказывали, будто три али четыре года тому болел Федор Николаич тифом, а работу не бросал. Полежит, водицы попьет да встает, чертит, пишет все. Совсем слаб был, перо едва в руке держал. Думали, помрет, но уж шибко ему строительство тогдашнее хотелось до ума довести. Видать, так и обманул костлявую.

Иван улыбнулся, а в душе еще больше зауважал Федора Глухова, которого остальные мужики не столько уважали, сколько побаивались. Был Федор Николаевич человеком суровым, даже аскетичным. Говорил мало, на ласковые слова был скуп. А уж если работу затеет, то пока до конца не доведет дело или какую-то его часть, не бросит. Есть не будет, пить не будет, пока не доделает. Сам не отдыхал и другим не давал. Из-за этого упорства Федора Глухова мужики-то и недолюбливали, однако Иван видел в этом угрюмом человеке настоящего ученого. Поди, он один из всей деревни замечал в глазах Глухова живой свет мысли, видел, как искрит в этом свете разум, жадный до познаний. К таким людям Иван относился с большим почтением, а вот балаболов вроде Степана презирал и считал мракобесами. Правда, к самому Степану Кожемякин относился по-доброму, ибо Мурашов парнем был толковым, хватким и рукастым, работы не чурался и новое схватывал налету.

На крыльцо сруба вышел Александр – высокий, статный, в темно-зеленом сюртуке из тонкого сукна, который лишь подчеркивал его осанистую фигуру. Александр был почти на десять лет моложе брата, внешность имел миловидную, характер легкий, но в то же время напористый. В отличие от старшего младший Глухов был франтом, одевался у известного на весь Екатеринбург портного Летягина, что выписывал ткани из самого Петербурга. Вот и сейчас ботфорты Александра были начищены до блеска, хоть и предстояло ему идти в непролазную глухомань. Впрочем, как и старший брат, младший Глухов унаследовал от отца трудолюбие и упорство, правда, было оно иного рода, нежели у Федора. Александра словно бы переполняла сила созидания, которую он выплескивал на всех и вся. Все, что оказывалось у него в руках, он улучшал и доводил до совершенства. Сломанные вещи чинил или приспосабливал под новые нужды, а новые вещи, которые он мастерил, выходили ладными и надежными. Чего стоили одни его механические игрушки, которые он мастерил на потеху детворе! А бабы в Михеино всякий раз поминали добрым словом молодого инженера Глухова, который приладил колесо над колодцем, и теперь можно было доставать по полному ведру, не боясь, что ведро ударится о кладку и выплеснет воду. Колесо это давало такой плавный ход, что вытягивать ведра с водой могли даже дети. Любое дело – и большое и малое – спорилось в руках Александра Глухова, словно невидимый ангел-хранитель вел его по жизни, укрывая от невзгод, чтобы инженер мог сохранить силы на большие дела.

Увидев телегу, инженер остановился на крыльце, ожидая, когда она подъедет ближе. Когда лошадь встала, Иван и Степан спрыгнули на землю, сняли шапки и поклонились Глухову.

– Здорово, Иван! Здорово, Степан! Здорово, Андрей! – весело приветствовал мужиков Александр. – Погляжу, налегке вы в дорогу-то собирались?

– И вам доброго здравия, Лександр Николаич, – с готовностью отвечал Степан. – Так ить, чай, не зима. Прокормит земля-матушка.

Глухов заливисто рассмеялся, а потом с тем же задором сообщил:

– Заберем сегодня вправо от Черной речки. Двинемся на восток, в горы. Хочу разведать я места, про которые охотники сказывали. Мол, на склоне есть лесистые участки, где горная порода близко к поверхности подошла, не даст земле проседать. Если там дорогу проложить, то мы добрых четыре версты скинем. Что скажете?

Иван со Степаном переглянулись.

– Дело ваше, Лександр Николаич, – заговорил Мурашов, который никогда за словом в карман не лез. – Мы что, мужики простые. Подсобить надо – подсобим. А уж вы сами разумейте, где вам дорогу строить.

– Коли вы про старую делянку говорите, то до нее ходу полдня. Не успеем засветло вернуться-то, – подал голос Иван.

– На то и рассчитываю, – бодро согласился Александр. – Заночуем по дороге, а потом разведаем местность северней делянки.

Мужики снова переглянулись.

– Да не пугайтесь! Митька нам хлеба в дорогу напек да карасей нажарил, – Глухов похлопал ладонью по столбу, подпирающему крышу над крыльцом. – Не помрем, чай, с голоду-то! Как ты, Степан, сказал? Прокормит землица?

Мурашов не успел ответить, как на крыльце появился Митька.

– Котомку собрал, барин. Ружжо-то возьмете? Чай, с ружжом-то спокойней… – деловито заявил он.

– Тебе или мне спокойней, Митька? – Глухов хлопнул его по плечу и, подражая его манере, произнес: – Ташши ружжо-то!

Мальчишка скрылся в доме, а инженер спрыгнул с крыльца и подошел к мужикам: