Горец. Гром победы - Старицкий Дмитрий - Страница 29

Я повел Плотто в соседний ангар и показал ему биплан на четырехколесном шасси, похожий на «Фарман-22» времен Первой мировой войны. Он был полностью готов, но стоял без винта. Он также сделан по толкающей схеме, а поднят на высокое шасси только потому, что винт от дирижабля был очень большой, больше чем нужно. Даже укороченный.

Там ему и заявил с гордостью:

– Вот на этом аппарате я уже летал. Низенько, правда, но летал. Так что первый летчик империи – я, Кобчик. И это задокументировано. В том числе на фотографиях. Газетчиков только не звали из соображений секретности.

Плотто молчал, сжав губы.

А я продолжал:

– Хочу летать и буду летать. И никто мне в этом не указ. Так каков будет твой положительный ответ?

– Делайте что хотите, ваше превосходительство, – сказал «деревянным» голосом Плотто и, не прощаясь, повернулся и ушел по полю к дирижаблю пешком широким шагом, отмахивая здоровой рукой.

Ушел и даже не обернулся.

Мне показалось, что я потерял друга. Но маршировать у себя на голове никому больше не дам. Хватит. Это вам не бронепоезд. Так что не лапайте грязными руками мою чистую мечту о небе.

На следующий день все офицеры-воздухоплаватели теснились у меня в ангаре.

Ощупали все что можно. Только что на зуб не попробовали.

Спорили до хрипоты с моими инженерами-авиастроителями. Сравнивали плюсы и минусы воздухоплавания и авиации, представленной пока что двумя аэропланами, из которых один калека, а второй вообще еще не готов к эксплуатации.

Показывал им фотографии подлетов над аэродромом. Журнал испытаний с подписями всех свидетелей.

Только Плотто не пришел.

Обиделся на меня.

Мне об этом Шибз рассказал. Он притащил свой фотоаппарат и снимал меня в разных ракурсах на фоне первого прототипа самолета, который для этого выкатили под солнышко. Он внешне больше смотрелся карикатурой на самолет, если не знать, что он уже отрывался от земли и летал. «Низэнько», как крокодил из анекдота про украинского прапорщика, но летал.

– Иной раз мне кажется, Савва, – сокрушенно сказал Данко, когда все убрались из ангара и мы, сидя на ящиках, вдвоем с ним пили водку под желтоватым светом керосиновой лампы, закусывая остатками моего «полевого» обеда, – что ты желаешь быть на каждой свадьбе невестой и на каждых похоронах покойником. Шарахает тебя из стороны в сторону. То ты оружейник. То ты бронемастер. То ты химик. То ты самолетостроитель. Я уже не говорю о том, что в каждой из этих областей ты еще и фабрикант, – и засмеялся обидно.

Шибз был в партикулярном костюме, но я провокационно спросил, проигнорировав его вопрос:

– Данко, а ты сам-то чьи погоны носишь? Моласа или Плотто?

– Ты и со мной хочешь поссориться, Савва? – оторопел фотограф.

– Не хочу. Но мне просто интересно, с кем я водку пью.

Шибз ответил серьезным тоном:

– Не ношу я погон, Савва. Я придворный служитель, королевский фотограф. Мне этого достаточно. Если его величество как командующий фронтом не отказывает тому же Моласу использовать меня в воздушной разведке – кстати, с твоей же подачи, то я как патриот своего королевства от этой работы не отказываюсь. Я принципиально гражданский человек и в имперские граждане не рвусь. Я вообще в жизни люблю только фотографировать или на движущуюся пленку снимать, что по большому счету одно и то же. Я художник света и тени.

– Когда война закончится, покажи свои пленки людям, – предложил я ему. – Я уверен, что им будет настолько интересно, как выглядит планета с высоты птичьего полета, что они даже деньги платить за это станут. Или спектакль с актерами сними.

– Что толку с того спектакля, если люди не услышат, что актеры говорят? А главное, как они это говорят, – возразил он мне.

– Напиши титры и врежь. А еще лучше, для начала сними балет. Там никто не разговаривает.

В отличие от него я знал, что кино ждет блестящая перспектива. Шибз ничем не хуже братьев Люмьер подходит на первопроходца кинематографа.

– Ага… без музыки. Это не балет уже, а даже не знаю, как сказать… – развел он руками.

– Оркестр, конечно, в маленький зал ты не запихнешь, – убеждал я его, – но пианиста запросто. Зато представь себе, что будет лет через тридцать. Мы сейчас о великих балеринах прошлого имеем только рассказы от тех, кто видел их танец и имел талант рассказчика, чтобы донести до нас свой восторг. А что там на самом деле правда… Вопрос веры. А у тебя будет документ. Документ эпохи. С которым не поспоришь.

– Ну… не знаю… – не поверил мне Шибз.

– Хороший ты фотохудожник, Данко. Но вот нет у тебя полета мысли… – заметил я.

– Зато у тебя, Савва, все мысли только летают, – усмехнулся он. – Хотя город ты построил. Я его, кстати, на пленку снял с высоты. Панорама – блеск.

– Вот видишь. – Я поднял указательный палец к потолку ангара. – Один документ эпохи у тебя уже есть. Спустя полвека, когда здесь встанет прекрасный город-сад, люди с удивлением увидят, из какой грязи и мусора возникла та красота, среди которой они живут.

– Да, пока у тебя тут грязновато и пыльно, – согласился Шибз.

– Любая стройка – грязь, – высказал я философскую мысль. – Человек и тот рождается в крови и слизи. А где Гоч? Я его сегодня не видел.

Действительно, Гоч в эту встречу что-то скромно прятался за спины высокопоставленных гостей, у которых я был нарасхват.

– Во Втуц поехал. На ваш завод.

– Вот жизнь пошла… – огорчился я. – С партнером и другом повидаться некогда.

– Все-таки ты зря, Савва, Плотто обидел, – вернулся Шибз к первоначальной теме разговора. – Он о тебе всегда заботился.

Водка уже ударила по мозгам, и меня понесло:

– Уж не-э-э-эт… Сначала это он обидел меня. Я всего лишь поставил его на место. Ишь, раскомандовался он тут… Я ему не подчиненный. И чином повыше буду. Я имперский рыцарь, а не его матрос, – возвысил я голос.

– Понятно. Пиписьками, значит, тут мерились, – усмехнулся Шибз. – Как дети, право слово. У тебя еще водка есть?

Фотограф в отличие от меня выглядел совсем трезвым, хотя пили мы на равных.

– Чтобы у меня да не было? – втянул я воздух ноздрями. – Все есть. Особенно для тебя. Ты настоящий друг, Данко. Я помню, какую ты кампанию в газетах организовал, пока я в камере контрразведки раненый загибался. Все у меня для тебя есть, только не здесь. Поехали в отель, там тебе будет все, что пожелаешь, и даже больше. Нет, ты вот мне скажи… Я поднял в воздух аппарат тяжелее воздуха. Первый в мире. А этот солдафон мне рычит «запрещаю». Ну не гад же?

Поднялся. Вышел в створ ангара и крикнул в темноту:

– Эй, там… есть кто живой? Коляску к подъезду.

– Совсем забыл, – поднялся Шибз с ящика. – Тебе большой привет от Маары.

– Как она там? – спросил я ради приличия. Я про нее давно и думать забыл.

– Ходит как уточка, живот в руках держит. А кто отец – молчит. Заявила, что это ее последний шанс стать матерью.

Тут нам и коляску подали.

Аршфорт таки взял Щеттинпорт на штык.

На двадцать шестой демонстрации штурма.

Островитяне расслабились и принялись ждать, запасаясь попкорном, когда закончится очередное субботнее представление, называемое «штурм города». Но тут сразу в нескольких местах вслед за огненным валом артиллерийских разрывов вклинились в их оборону штурмовые саперные батальоны, снявшие заграждения еще до окончания артподготовки, и, сея смерть, растеклись по траншеям, как только артиллеристы перенесли огонь вглубь обороны. За ними в прорывы неудержимой лавой потекла огемская пехота, рванувшая вглубь городских кварталов и заходя в тыл обороне.

И понеслась кровавая потеха…

Оборона островитян с фронта, очень сильная в инженерном отношении, совершенно не была рассчитана на удары с тыла. Тем более что расположение вражеской артиллерии давно уже было выявлено разведкой боем, которой и являлись, по сути, все эти демонстрации штурмов.