Русская идея: иное видение человека - Шпидлик Томас - Страница 76

Однако интерес к теоретическому аспекту исихазма возродится позднее. В результате многочисленных обсуждений и споров с католическими богословами, русские мыслители, оказавшиеся за границей, все больше убеждались в том, что учение Григория Паламы[1519] наиболее адекватно выражает основные особенности православного богословия и православной духовности[1520]. В то же время многочисленные переводы Откровенных рассказов странника и Добротолюбия на западные языки[1521] в значительной степени способствовали пробуждению интереса к исихастской практике во всем мире.

Основные черты исихастской духовности уже были изложены в наших предшествующих книгах[1522]. Здесь мы добавим только некоторые замечания, позволяющие уловить особенности русской традиции. Мы остановимся на идеале т. н. чистой молитвы, практике Иисусовой молитвы и психосоматическом методе.

В исихастской традиции чистой молитве отвод ится важная роль. Ее «чистота» понимается не только в нравственном смысле, но и, в соответствии с истолкованием Евагрия, в психологическом, как «нагота ума», отсутствие всех страстных мыслей, видение чистого света[1523]. Часто сердечная молитва приравнивается к чистой молитве. Возникает вопрос, каким образом подобное истолкование соответствует русскому подходу, при котором, напротив, идеалом является видение «всеединства», открывающееся целостному человеку в полноте обладания всеми его способностями.

Желание упрощать эту совокупную интуицию сердца двигалось в этом направлении. И тогда чистая молитва предстает в форме живого чувства присутствия Божия во всем, что существует и что можно увидеть. Н. Арсеньев называет это «непосредственной встречей с Богом в глубинах души», которая становится особенно ощутимой в определенные интенсивные моменты нашей духовной жизни. «Все остальное, все земное, все твар–ное отступает тогда на задний план, и только Бог один предстоит тогда душе». Речь вдет о «превозмогающем чувстве Реальности иной, высшей, все покоряющей Реальности, врывающейся с победной, непреодолимой силой в обычную сферу психической жизни человека. Не я, а Он; не мои переживания, плохие или хорошие, или даж» умилительные, а Он, Который выше всех моих переживаний, — Он предстоит мне в Своем величии и мощи… Я — ничто перед Ним, но Он снисходит ко мне»[1524].

Можно найти много примеров подобного опыта, но нам хотелось бы обратиться только к одному, который был однажды у Достоевского. Софья Ковалевская в своих Воспоминаниях детства с математической точностью рассказывает об одном событии, которое произошло, когда Достоевский жил в Семипалатинске, и которое можно назвать «явлением Бога».

В пасхальную ночь, — которая своим определяющим событием так напоминает знаменитую ночь Паскаля и его озарение, — Достоевский встречает старого друга; они говорят о литературе, искусстве, философии и, наконец, о религии. Друг был убежденным атеистом. В самый разгар их спора Достоевский внезапно почувствовал, как что–то захлестнуло его и он мог только петь: «Бог существует, Бог существует, Бог существует!» И в этот самый момент колокола соседней церкви возвещают о начале пасхальной службы. Воздух сотрясается от радостного звона колоколов, оповещающих мир о Воскресении Христовом. «Я почувствовал, что небо сошло на землю и полностью поглотило меня. Я вмещал Бога и я ощущал, что все мое существо полностью пронизано Им. Да, Бог существует, — вскричал я, и больше я ничего не помню…». Это бесценное свидетельство. Как и Алеша Карамазов, Достоевский ощущает чье–то присутствие, и сердце его трепещет. Этот момент можно считать его религиозным обращением, сознательным обращением писателя: определяющая встреча с живым и личностным Богом[1525].

Для упражнения в «сердечной молитве» древние монахи использовали краткие призывания, чтобы их молитва была односложной (monologis–tos), незамутненным вспоминанием о Боге[1526]. Однако, у исихастов молитвенная память о Боге принимает конкретную форму памяти об «Иисусе». Их кратким призыванием станет «Иисусова молитва»[1527].

Об этой молитве, получившей большое распространение в Восточной Церкви, можно найти всего лишь несколько упоминаний в литературе Киевской Руси, но эти упоминания достойны внимания[1528]. Первый пример мы находим в Повести временных лет Нестора. В одном из поучений братии преп. Феодосий говорит о том, «как блюсти себя от помыслов скверных, от бесовского соблазна. «Бесы ведь, — говорил он, — вкладывают черноризцам дурные помыслы, мысли лукавые, разжигая им желания, и тем испорчены бывают их молитвы; когда приходят такие мысли, следует отгонять их знамением крестным, говоря так: Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, аминь»»[1529]. При описании жизни князя–монаха Николы Святоши Черниговского в Печерском патерике говорится не столько о его смирении и воздержании, сколько о постоянном творении им Иисусовой молитвы[1530].

Позднее Иосиф Волоцкий[1531] советовал совершать эту молитву тем, кто не знает Псалмов, из чего следует, что к тому времени она была уже достаточно известна. В Стихах духовных Матерь Божия советует пономарю, который хочет увидеть св. Алексия, творить молитву Иисусову: «Твори ты Иисусову молитву, Святой тебе сам объявится»[1532].

С эпохи возрождения филокалического движения Иисусова молитва вводится в качестве ежедневной практики в монастырях; она рекомендовалась также и мирянам. Ею могут заниматься и новоначальные, считает Феофан Затворник, ибо цель подвижничества — «очищение сердца и восстановление духа», а молитва Иисусова, по словам святого автора, соединяет в себе оба этих элемента[1533].

Рассмотрим еще одно свидетельство из Жизни старца Силуана. Одним из уроков для новоначального послушника было наставление о том, что келейную молитву следует совершать преимущественно по четкам с молитвой «Иисусовой». И брат Симеон молился горячо и много. «Так прошло немного времени, всею около трех недель, и однажды вечером, при молении пред образом Богородицы, молитва вошла в сердце его и стала совершаться там день и ночь»[1534]. Остается неясным, может ли эта молитва заменить собой церковные службы и другие молитвы[1535]. Ответ Феофана Затворника совершенно однозначен: лучше всего сочетать обе формы молитвы[1536].

И в заключение обратимся к небольшому труду св. Игнатия Брянчанинова Слово о молитве Иисусовой[1537], который как бы подводит итоги того, что стало общим мнением о молитве Иисусовой уже во времена молдавских старцев — схимонаха Василия Поляно–Мерульского и Паисия Величковского.

Если даже мы не будем затрагивать учение об «имяславии», споры о котором волновали Русскую Церковь в 1912–1913 годах[1538], можно заметить, что русские духовные писатели часто утверждали, что духовная сила молитвы Иисусовой заключена в самом имени Богочеловека, Господа нашего Иисуса Христа[1539]. О. Сергий Булгаков настаивает на этой вере, ибо она есть нербходимое противостояние современному школьному рационализму и номинализму[1540]. И Кологривов замечает, что она связана с богословием иконы: «Имя Иисусово открывает Господа и содержит Его, как содержится Он в освященной иконе»[1541].