Остров - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 8

Менги перешел через улицу, вошел в собственный дом. По крайней мере, так он надеялся. Но теперь он уже ни в чем не был уверен. Растянулся на кровати. Едва зажившая рана причиняла боль. Он стал грезить о Гамбурге. Может, и воспоминания о Гамбурге — тоже бред от начала до конца? Существовал ли на самом деле Тампико? Он вновь увидел Хильду в платье из черного шелка, в колье, драгоценностях, с накрашенными губами, зелеными тенями на веках, в длинных покачивающихся серьгах…Была ли она на самом деле? А матрос-датчанин, собиравшийся все перебить из-за слишком дорогого шампанского, — было ли это?.. Ведь он действительно вытащил нож из кармана. Вчетвером они набросились на него, чтобы вытолкать вон. Он вспомнил, как Хильда закричала: «Ты в крови!» Но если вернуться туда, может, он напрасно искал бы Тампико! Как напрасно искал свою пещеру!

Задыхаясь от отвращения, он схватил саксофон. За окном спускалась ночь. Чтобы играть, не нужен свет. Чувствуя безмерное одиночество, словно бросая кому-то горький вызов, он заиграл кабацкие мелодии: это был вызов всем — и мэру, и кюре, и дяде Фердинанду, и его собаке, и колодцу, и старику, взгромоздившемуся на свой постамент и упорно выдворявшему пришельца. Лицо налилось кровью. Он чувствовал нож, всаженный в бок, и дул как проклятый, ступнею отбивая ритм, будто в дуэтном танце отвечал невидимому танцовщику. Вот это была правда! Музыка не обманывала! Где-то в глубине сознания маленький серьезный мальчик не сводил с него глаз и боялся.

Наконец, измучившись, он остановился: что подумают соседи? О человеке, играющем на таком громком инструменте, к тому же музыку, пригодную для злачных мест? Да еще ночью!.. Безумец, только и всего! «Хорошо бы сойти с ума, — подумал Менги. — Какой был бы покой!» Большое белое строение, утопающее в зелени. Врачи, медсестры — все в белом. Как хотелось бы, чтобы все было белым! Целебная белизна! Отрада сердца. Родиться заново! Он бы отправился на Киброн. Спросил бы, где живет тот самый старый доктор, о котором ему кто-то рассказывал… Оффрэ… У него есть немного денег. Немного. Примерно пятьдесят тысяч франков. На эту сумму он хотел бы купить покой и одиночество. Он ступил бы под защиту высоких стен. Пока Хильда его ищет — а она небось перевернула уже Гамбург вверх дном, обзвонила таинственных знакомых — он, удалившись от мира, очистился бы. Грязь ушла бы на дно. Его бы осветлили, как вино, отмыли бы, вернули бы к жизни чистым и умиротворенным. И если б он вернулся на остров — только, в самом деле, вернулся ли бы? — то сразу бы нашел свою пещеру; могила предстала бы в прежнем виде, и колодец, и все на свете… Вот… Наконец он понял. С завтрашнего же дня…

Он заснул и проснулся только на рассвете, так как забыл закрыть ставни. Вскочил, прислушался, но в комнате никого не было. Брезжил рассвет и из тени выделял окружающие предметы, которые он не узнавал. Во рту пересохло, будто бы он выпил лишнего. Он выпил большой стакан воды, снова положил саксофон в чехол. Праздность тяжким бременем легла на плечи. Он спустился вниз, толкнул дверь в сад. Ветер стих; кое-где еще не потухли звезды. Из порта отплывало дизельное судно; воздух, словно мокрое белье, прилипал к коже. Пробирала дрожь, он вернулся. Было как раз то время ночи, когда он привык ложиться, и он не знал, чем заняться в течение наступавшего слишком рано дня. Умыться? Побриться? Для кого? Зачем? Хотелось кофе. Не здесь: ради чашки кофе потребовалось бы перевернуть дом вверх дном, чтобы найти мельницу, если только она вообще существовала. Позаботилась ли Мария о сахаре? Проще сходить в трактир.

Менги зевнул, потянулся и застонал. Эта чертова рана все еще вызывала невыносимую, дергающую боль. Он взглянул на картину, где он был изображен с собакой. Три больших пятна, пять маленьких. Опять заводился механизм его муки. Он повернулся спиной к картине и увидел шхуну…

Что такое! Вместо того чтобы устремляться к свету, льющемуся из окна, парусник, казалось, направлялся к стене. Что это значит? Кто трогал корабль? На этот раз воспоминания детства ни при чем, в памяти все свежо; или же Мари-Галант, как и сам он, отрекалась от себя, и поворачивалась другим бортом, ибо ясность ускользала.

Менги собрался с силами, как игрок, которому надо сосредоточиться. Мысленно повторял каждое движение. Вспоминал, как осторожно приподнял шхуну, поставил ее к себе на колени, чтобы вытереть пыль. До этой минуты одно следовало за другим. Что же потом?.. Когда он поставил ее на место? Он сделал это столь естественно, столь непроизвольно, что не обратил на это никакого внимания. Может быть, как раз в эту минуту он изменил положение корабля? Это же такие пустяки! Ну нет, позвольте! Для него, напротив, это имело огромное значение. Шхуна и существует, чтобы оторваться от берега, породниться с пространством, небом и ветром. Когда-то ребенком он остро это чувствовал! Когда он играл с Мари-Галант — а это случалось каждый раз, когда удавалось остаться одному, — он заботливо поворачивал ее к окну, так как знал, что шхуна живая и только ждет своего часа. Иногда в погожие дни, перед тем как лечь спать, он приоткрывал окно, чтобы предоставить ей шанс. Куда она отправится ночью? Поутру, верная подруга, она была на месте, чуть пьяна от свидания с неведомыми далями. Это была тайна, которую знали только он и она. Проходил мимо, как всегда, суровый дед. Не подозревал ни о чем. Никто из окружающих не замечал тайную жизнь вещей. Все они были слишком стары, слишком поглощены заботой о хлебе насущном. Только он один знал. Вот почему он никогда не поставил бы свою шхуну «в угол», носом к стене. Может, он и рассеян, да только руки вышколены. Они, без сомнения, делали то, что нужно. Значит, кто-то приходил. Кто-то за ним шпионил, быть может, вчера, когда он ушел на прогулку. Кто-то проник в дом как вор… но с какой целью? Чтобы взять парусник и повернуть его в противоположную сторону? Вот до чего довели его праздные мысли. «Менги, старина, скажи уж скорее, что ты болен. Вот уже более двадцати лет в этот дом приходили все кому не лень. И ни один пустяк не пропал. Никто ничего даже пальцем не тронул. На этом острове слишком боятся боженьку! Но тут только и ждали твоего возвращения, чтобы сдвинуть этот корабль, который если и значит что-то, то только для тебя одного». Какой бред! Сам же нечаянно и повернул его. Другого объяснения просто нет. Врач сказал бы ему, что он сделал символический жест: наказал кораблик, чтобы наказать самого себя. Однако бронзовый медальон на могиле — это тоже ради того, чтобы наказать самого себя? Да, тоже ради этого. Да и все эти провалы в памяти — свидетельство затаенного желания возмездия. А если копнуть поглубже, здесь истоки его ностальгии, неодолимого желания вернуться на остров. «Нужно убить отца, вплоть до полного забвения», — сказал один врач. Менги не был невеждой. Несмотря на все свои терзания, он выкраивал время для чтения. А теперь — размышляй хоть сутками напролет. Может, так, день за днем, и происходило медленное самоубийство ради забвения всего того, что казалось ему постыдным в прошлом. В такой интерпретации, может, и сходились концы с концами, но удовлетворения не было. Никто, даже врач, не в состоянии понять, что он неспособен желать зла паруснику. Тут поневоле или одно, или другое: или он сам повернул шхуну, или это сделал кто-то чужой, войдя в дом… Малышка Мари!.. Вот кто! Она, наверное, привыкла не расставаться с матерью и всюду сопровождать ее. Конечно, красавица шхуна притягивала ее как магнитом. И когда мать не присматривала за ней, она брала кораблик в руки, не понимая — ведь она еще очень маленькая девочка, — что отвернуться от окна — для него несчастье. Вот сейчас все становилось на свои места.

Менги, однако, не терпелось расспросить прислугу, когда та придет. Тем временем он внимательно осматривал весь дом, словно собирался его купить, ибо предложение мэра интересовало его больше, чем он сам себе в том признавался. Каким бы он ни был профаном в таких делах, он не мог не отмечать мимоходом многое из того, что требовало срочного ремонта. Со стороны моря в плачевном состоянии ставни. Обветшала крыша. Она протекала в обеих спальнях. С внешней стороны отступала штукатурка. Так как нет средств на ремонт, останется только продать задаром, если только он решится. Куда там! Он был и будет бедняком! И это тоже наследие Менги! В какую-то минуту он понадеялся, что сможет устроиться неподалеку от острова и сохранить дом. Обещал сам себе, что часто будет наезжать сюда. Строил химерические планы, точь-в-точь как отец. Понаслушался он этих сказок! А на следующий день приходилось влезать в долги.