Возвращение Ирины Одоевцевой - Кедров Константин Александрович "brenko" - Страница 2

"Все свое ношу с собой",- говорили древние философы, утверждая независимость человека от внешних сил. Русская интеллигенция начала века обладала этим свойством во всей его полноте. Свою внутреннюю "тайную свободу" нужно защищать постоянно. Каждый интеллигентный человек - это еще и воин духовной битвы. В Гумилеве, учителе Одоевцевой в поэзии, это свойство приобрело особый характер. Он постоянно закалял себя, готовился к подвигу.

Порой нам бывает трудно понять, для чего это надо. Зачем Льву Толстому строить школы и заниматься сельским трудом? Почему тяжело больной Чехов едет на Сахалин, составляя перепись населения? Путешествия Гумилева в Африку, его военные подвиги, увенчанные Георгиевскими крестами, постоянная самодисциплина во всем - явления того же высокого порядка. Читателям это вроде бы не так важно. Но это было нужно им самим. Для русского писателя путь к письменному столу никогда не был ковровой дорожкой. Право на творчество нужно заслужить жизнью. Спартанская суровость гумилевской поэтической школы, по замыслу поэта, должна была закалить душу, очистить ее от суеты, приготовить к подвигу, потому что творчество - это подвиг. Так, кстати, и назывался в древности писательский труд. Летописец или автор сказаний брал на себя суровый подвиг написать о чем-то значительном. Духовная деятельность так и называлась - подвижничество.

Одоевцева скептически относится к термину "акмеизм". Кроме требования точно обозначать время и место действия, от этой школы ничего не осталось. Нельзя было говорить: "когда-то", "где-то",- надо было обозначить все точно: "на закате такого-то дня".

Согласиться полностью с этим суждением трудно. Литературная школа акмеизма ощутима у Ирины Владимировны и в стихах, и в мемуарах, и даже в отношении к жизни: все ясно, чисто, классически просто и достоверно.

Ее отчетливая неприязнь к экзальтации и высоким словесам отражена в лаконичном и сдержанном тоне воспоминаний. Никаких всхлипов и вздохов. Сдержанность и даже некоторая суровость в самые трагические моменты. Ирония лучшее противоядие от любой фальши.

Акмеисты унаследовали еще от античности идущее понимание поэзии как божественного восторга. "Акме" - высшая степень этого пламени. Поэзия вершина бытия, самый высокий взлет жизни.

Вьется вихрем вдохновенье

По груди моей и по рукам,

По лицу, по волосам,

По цветущим рифмами словам

Я исчезла. Я - стихотворенье*.

* Издательство не уточняет поэтические тексты, цитируемые Ириной Одоевцевой, сохраняя стиль и своеобразие авторского восприятия и дух того времени.

Эти строки Одоевцевой нисколько не потускнели от времени. Состояние молодости и радости здесь запечатлено навсегда: акмеисты дорожили "чудным мгновением" жизни. Их поэтика вся вмещается в финальные строки Фауста: "Остановись, мгновенье, ты - прекрасно". Жизнь во всех ее тончайших проявлениях запечатлена навсегда в магниевой вспышке вдохновения.

Прозрачный светлый день,

Каких весной немало,

И на столе сирень,

И от сирени тень.

Жизнь - величайший дар, радость - только это должно быть предметом поэзии.

"Я иду домой. Мешок с селедками очень тяжелый и оттягивает руки. Нести его и сирень неудобно. Бросить сирень? Но я прижимаю ее к груди..."

В самом главном поэты не ошибались. Правда поэзии всегда сильнее жизненных обстоятельств. По свидетельству Ирины Одоевцевой, Гумилев предвидел победу над земным тяготением и даже надеялся слетать на Венеру. Он верил, что его описание таинственного светила соответствовало действительности:

На далекой звезде Венере

Солнце пламенней и золотистей,

На Венере, ах, на Венере

У деревьев синие листья.

Сегодня мы знаем, что на Венере такая высокая температура, что плавятся камни, и уж, конечно, никакие растения, ни зеленые, ни синие, там не растут; но поэтическая планета Гумилева продолжает сиять и манить к себе таинственной синей листвой. Как подзорная труба, раздвинулась эпоха. Вдаль ушла перспектива 20-х годов. Давно из этой дали вернулся к нам Мандельштам, недавно мы обрели Гумилева; но Кузмин, Георгий Иванов, Андрей Белый, несмотря на многие публикации,- все еще таинственные незнакомцы; а ведь уже в те далекие годы их имена были овеяны легендой.

В книге Одоевцевой мы видим целую Атлантиду. Ныне это богатство на дне реки времени, и мы извлекаем лишь отдельные барельефы великого здания, недостроенного строителями, увы, не по их вине.

Проще всего отнять у поэта жизнь, но никакими силами нельзя отнять у него бессмертие.

Магия этой книги в удивительном даре автора оживлять вплоть до интонации голоса поэтов. Слышна отчетливая речь Гумилева, проплывают туманные космические глыбы блоковских интонаций, передан "птичий щебет" Мандельштама, летают в воздухе причудливые звукообразы Андрея Белого.

Правильно говорится, что о поэте должен писать только поэт. Здесь мы видим это счастливое сочетание. Ирина Одоевцева - поэт, и она же - "живой свидетель" заката русского акмеизма. Всего около трех лет охватывают эти воспоминания, но после выхода книги можно смело сказать - "трех оживших лет".

Именно поэтому ее книга стала ажурным мостом из любви и надежды от прошлого к будущему, от разъединения к созиданию.

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые:

Его призвали все благие,

Как собеседника на пир...

(Ф. Тютчев)

Автор этой книги - участник и собеседник на славном духовном пиршестве, которое и семьдесят лет спустя нисколько не оскудело.

К. КЕДРОВ