Актуальные проблемы государственной политики - Кара-Мурза Сергей Георгиевич - Страница 3

Андропов, став генсеком КПСС, признал, что «мы не знаем общество, в котором живем»². В этом признании было предчувствие катастрофы. Ведь это сказал человек, который много лет был председателем КГБ. Власть СССР обслуживала огромная армия обществоведов: только научных работников в области исторических, экономических и философских наук в 1985 г. было 163 тыс. человек. Гораздо больше таких специалистов работало в государственном аппарате, народном хозяйстве и социальной сфере. И такой дефицит знания об обществе!

Вот с такой научной базой стали политики перестраивать советское общество, причем методом слома и ампутации. При этом они пользовались западными учебниками и «чертежами», не располагая тем запасом неявного знания, который был у западных политиков и нейтрализовал логические ошибки этих учебников.

Когда в конце 1980-х годов начали уничтожать советскую финансовую и плановую системы, «не зная, что это такое», дело нельзя было свести к проискам агентов влияния и теневых корыстных сил (хотя и происки и корысть имели место). Правительство подавало законопроекты, народные депутаты голосовали за них, а им аплодировали делегаты съезда КПСС. Политики производили со страной убийственные операции, приговаривая: «Эх, не знаем мы общества, в котором живем, не учились мы анатомии».

Что же изменилось со времен перестройки? Эмпирический опыт получен огромный, причем на собственной шкуре – живого места нет. Казалось бы, после таких экспериментов должны мы были бы познать самих себя. Нет, это знание так и остается на уровне катакомбного. Где-то в мрачных кельях его обсуждают вполголоса, а политики так и продолжают с гордостью говорить о «неправильной стране» и «неправильном народе». Правда, теперь в щадящих выражениях: «а вот в цивилизованных странах то-то…» или «а вот в развитых странах так-то…». Эта «неправильность» России для политиков и политологов вроде бы служит оправданием их незнания.

Одним из следствий этого стало странное убеждение, что «неправильное – не существует». Гражданское общество – правильное, но его у нас нет. Значит, ничего нет! Не о чем думать и нечему тут учить. Вот, например, как стоит вопрос о характере советской правовой системы. Советское государство? Неправовое! Не было у нас права, и все тут. Подобный взгляд, кстати, стал одной из причин кризиса и политической системы России в начале ХХ в. Тогда и либералы и консерваторы восприняли дуалистический западный взгляд: есть право и бесправие. Требования крестьян о переделе земли они воспринимали как неправовое. На деле правовая система, в которой де факто жило 85% населения России, была основана на триаде право – традиционное право – бесправие. А земельное право, которому следовал общинный крестьянин, было трудовым. Не видя реальной структуры действующего в России права, и власть, и либеральная оппозиция утратили возможность диалога с крестьянством и довели дело до революции.

Точно так же советская либеральная интеллигенция времен перестройки, уверовав в нормы цивилизованного Запада, стала отрицать само существование в СССР многих сторон жизни. Настолько эта мысль овладела умами, что на телевидении дама жаловалась на то, что «в Советском Союзе не было секса».

Таким образом, от незнания той реальности, в которой мы живем, наш политический класс перешел к отрицанию самого существования реальности, которая не согласуется с «тем, что должно быть». У многих политиков это стало своеобразным методологическим принципом. Этому есть масса красноречивых примеров из рассуждений самых видных и уважаемых политических деятелей и близких к ним политологов.

Очевидно, что кризис в России представлял и представляет собой клубок противоречий, не находящих конструктивного разрешения. Но политики и политологи категорически отказываются от диалектического принципа выявления главных противоречий. Они предпочитают видеть кризис не как результат столкновения социальных интересов, а как следствие действий каких-то стихийных сил, некомпетентности, ошибок или даже недобросовестности отдельных личностей в правящей верхушке. При этом исчезает сама задача согласования интересов, поиска компромисса или подавления каких-то участников конфликта – «политический класс» устраняется от явного выполнения своей основной функции, она переходит в разряд теневой деятельности. Для прикрытия создается внесоциальный и внеполитический метафорический образ «общего врага» – коррупции, разрухи и т.п.

Например, врагом-призраком представлена в России бедность, с которой надо вести общенародную борьбу. Эта концепция – выражение того расщепления сознания, каким отмечено мышление политической элиты. Ведь бедность половины, а теперь трети населения в нынешней РФ – это не наследие прошлого. Она есть следствие обеднения и была буквально «создана» в ходе реформы как новая социальная система. Известны социальные механизмы, посредством которых она создавалась, и политические решения, которые запустили эти механизмы – приватизация земли, промышленности и части социальной сферы, изменение характера распределения богатства (прежде всего, доходов), ценообразование, налоговая политика и т.д. В этом суть экономической реформы, и поскольку эта суть не меняется, она непрерывно воспроизводит бедность, даже в тучные годы.

Очевидно, что создать огромные состояния и целый слой богатых людей в условиях глубокого спада производства можно только посредством изъятия у большинства населения значительной доли получаемых им в прошлом благ, что и стало причиной обеднения. Это и служит объективным основанием социального конфликта. Есть ли признаки готовности сообщества политологов хотя бы к диалогу по этой проблеме? Нет, до сих пор никаких признаков не возникло.

Сейчас, когда прошло 25 лет реформ, накал эмоций снизился и пришло время для хладнокровного рационального анализа. Как выразился Гегель, «сова Минервы вылетает в сумерках». Более или менее исчерпывающие и соответствующие реальному положению вещей знания о том или ином общественно-политическом феномене политолог может получить лишь тогда, когда этот феномен стал свершившимся объективным фактом общественной жизни. До этого исследователь или аналитик сам участвует в общественном конфликте, и отрешиться от собственных политических предпочтений ему очень трудно.

Для современной политологии России есть огромный запас эмпирического знания, который может быть использован в учебных целях. Это социальная и политическая история кризиса и краха СССР с последующим кризисом 1990-х годов. Это знание уже «отлежалось» и систематизировано в достаточной степени, чтобы можно было формулировать учебные задачи. Крах СССР мог бы быть прекрасной матрицей нашей политологии.

Катастрофы – это жестокий эксперимент. В технике аварии и катастрофы – источник важнейшего знания. Что же говорить об обществе и государстве, само рождение и жизнь которых покрыты многими слоями мифов и преданий! Именно когда рушатся под явными ударами такие сложные конструкции, как государство и общество, на короткое время открываются глазу их истинное внутреннее строение и практика политических институтов. В этот момент можно многое понять – и о государственной политике, и об управлении.

Но очень ненадолго приоткрывается нам суть вещей, и мы обязаны сделать усилие и успеть добыть драгоценное знание, пока раны раскрыты. Это знание оплачено страданиями миллионов людей, нельзя дать ему пропасть!

Надо подчеркнуть, что нельзя понять политическую систему и государственную политику без выяснения сущности соответствующего общества – и как субъекта, и как объекта политики. Большинство учебников политологии, берущие за основу известные западные учебники, не дают реального образа общества нынешней России, как и обществ Российской империи и СССР, с которыми существующее сегодня общество генетически связано.

Эту большую работу еще требуется проделать. Однако выявить те особенности нашего общества относительно Запада, которые влияли и влияют на структуру государства и функционирование политических институтов СССР и России – особая и срочная задача. Учить российских политологов по калькам с западных учебников – все равно что послать в тыл противника отряд, дав ему карту совсем иной местности.