Не оставляй меня (СИ) - Кутузова Елена - Страница 32

Спортзалы, врачи, массажисты... Он метался от одного к другу, стараясь не опоздать. А вечерами, вымотанный тяжелым днем, падал в кровать и засыпал.

Иногда тяжелое забытье сменялось снами, слишком яркими, слишком живыми. Кара была рядом, и её смех хрустальными осколками пронизывал вязкий туман, а в прорехи заглядывало солнце.

После таких снов совсем не хотелось возвращаться в реальность. Она давила, мучила... Но лейтенант Нэй Байю умел требовать не только с курсантов. Самым строгим тренером он был для себя самого. И вступал в новый день, как белка — в колесо. Бесконечное, тошнотворное, но необходимое для того, кто хочет жить. Пусть не для себя. Ради матушки. Ради отца. Они не заслужили хоронить единственного ребенка. И Нэй оставался в этом мире только из-за родителей.

К началу учебного года он смог сменить костыли на трость и вернуться в академию. Из дома уезжал, как из оранжереи: красивой, но душной и влажной.

Курсанты возвращались в приподнятом настроении, особенно выпускной курс. Они радовались встрече после небольшого, но перерыва. Это виделось в позах, улыбках, обменах взглядами... Особенно сиял выпускной курс, и даже отряд Кары поддался всеобщему настроению.

Но на построении о ней вспомнили. Место в шеренге зияла брешь.

— Сомкнуть строй!

Шеренга качнулась и брешь исчезла. Но Нэй понял — только здесь, в ряду курсантов. В душе она по-прежнему ощущалась дырой, пустотой, болью, что не разит, но тихо ноет, сводя с ума. И эта грань уже близко.

В моменты отчаяния Нэю всегда помогала работа. Но не теперь. Недолеченная нога не позволяла тренироваться, и он зарылся в бумажную рутину. То, что он ненавидел — стало спасением. Тем более, что пришел приказ подготовить отряд для принесения Присяги на Дворцовой площади.

Она приносилась в день коронации, сразу по окончании глубокого траура и заменяла торжества. Они пройдут потом, через год, когда снимется последняя черно-белая лента с одежды нового правителя. Но тем строже выдвигались требования к подготовке.

По традиции, от Академии отправлялся выпускной курс. Два отряда со своими командирами. Но ранение лейтенанта Нэя Байю поставило его участие под угрозу.

— Ты не сможешь держать строй! — никто в этом не сомневался, и Нэй с ненавистью сжимал ладонь на рукояти трости. Горькая правда — он не сможет чеканить шаг по главной площади страны.

— Уверен? — тихо спросил отец.

Канцлер выбрал время, чтобы позвонить сыну. Нэй не жаловался, но ледяные нотки в голосе не оставляли сомнений в его состоянии.

— Уверен, — отрезал Нэй и прервал связь.

Даже на это он теперь не годен. Воин, защитник... даже любимую женщину не смог уберечь... Да что там — понять, что влюблен, и то...

Лист бумаги лег на стол. Нэй замер, глядя на белое поле. А потом щелкнул кнопкой ручки.

Широкие, уверенные строчки складывались в рапорт об отставке.

Прежде, чем подписать, лейтенант прочитал его еще раз. И еще. А потом смял резким движением, словно в горло врага вцепился.

— Будь ты проклят, Нэй Байю!

Кулак побелел от напряжения, рука дрогнула, и бумажный комок пролетел мимо корзины для бумаг.

Лейтенант наклонился, с каким-то наслаждением ощущая боль в раненой ноге, подхватил смятый лист и выкинул.

— Говоришь, не можешь?

Пока курсанты тренировались чеканить шаг под руководством старшего офицера, лейтенант тоже времени не терял. И его занятия были не менее выматывающими. День за днем тело покрывала испарина, и боль тянула жилы. Зубы скрипели, когда Нэй сжимал челюсти в попытках не закричать.

Но он радовался этому страданию. Оно помогало хоть ненадолго отвлечься от пустоты, которая поселилась в душе. Падая на кровать, Нэй проваливался в сон и воспоминания не тревожили измученный разум.

И наконец, настал день, когда в кабинет Канцлера вошел секретарь:

— Звонит ваш сын.

— Нэй?

Канцлер не сдержал удивления. Впервые за много лет сын позвонил сам.

— Что-то случилось? — тревога перерастала в страх, пока в трубке не послышался спокойный голос.

— Все в порядке. Хочу доложить, что я справлюсь. Я уверен.

— Я понял, — Канцлер кивнул, словно собеседник мог его увидеть.

На этом разговор отца с сыном прервался, но второй человек в королевстве не торопился отдать телефон секретарю. Он смотрел на экран, на фотографию заставки. На ней улыбались фотографу трое: он сам, жена и сын — сорванец двенадцати лет, молодой, уверенный и... счастливый.

— Наверно, пришло время тебя отпустить...

Над площадью реяли флаги. На навершии королевского стяга развивались черные и белые ленты — символ траура. Такие же повязки красовались на рукавах высших сановников, расположившихся на трибунах.

Отряды всех родов войск, призванные принести присягу, замерли под палящим солнцем. Нэй застыл во главе курсантов. Парадная форма, сшитая специально для этого случая, еще не обмялась и казалась непривычной.

Нога побаливала. Не сильно, просто напоминая о травме. Но это пока: через несколько часов боль усилится, а когда придется чеканить шаг — станет нестерпимой. Лейтенант морально готовился к этим минутам. Что будет потом, его не волновало. Главное — выдержать эти четверть часа, когда он поведет отряд мимо главной трибуны, на которой Её Величество будет принимать парад.

Но прежде она объедет площадь, отдавая приветствие своей армии.

Первая команда, подхваченная усиливающей голос аппаратурой пронеслась надо площадью. Военные, и без того демонстрирующие великолепную выправку подтянулись еще больше.

У ворот королевской резиденции началось движение. Площадь оцепенела в ожидании.

В тишине раздался звук. Едва заметный, робкий, он постепенно набирал силу, и вскоре торжество фанфар накрыло собравшихся крыльями первых тактов марша. Им вторил рокот барабанов и, казалось, площадь сотрясают удары гигантского прибоя.

Золоченые ворота распахнулись, выпуская всадников. Серая лошадь под дамским седлом вышибала шею, вскидывая тонкие ноги в манежном галопе. Её Величество грациозно восседала в дамском седле, держа повод в левой руке. В правой свободно свисал короткий хлыст.

Золотая канитель вышивки ярко сверкала на солнце, а белая ткано казалась ослепительной. Согласно традиции, монарх являлся шефом Кавалерийского Лейб Гвардейского полка, и мундирное платье сидело как влитое.

Королева, только-только возложившая на себя корону, сейчас напоминала невесту. Хрупкую, волшебную... Сходство усиливала вуаль, легким облаком закрывающая лицо. По правилам, с мундирным платьем она дозволялась только в солнечный или очень ветреный день. Дамы с удовольствием пользовались этой эфемерной защитой не столько от непогоды, сколько для защиты от нескромных взглядов.

Вот и для юной королевы невесомая ткань превратилась в броню.

Всадница лихо мчалась вдоль пощади. Хорошо выезженная лошадь слушалась малейшего движения руки и замирала, стоило натянуться поводу. Её Величество вскидывала правую руку в приветствии, пока командир отряда зачитывал вызубренные наизусть слова присяги и терпеливо ждала, пока прозвучит последнее словно. Только покачивание хлыста, надетого на запястье, напоминало, что она — живой человек, а не статуя, так неподвижны были и конь, и всадница.

Нэй не сводил с неё глаз, зачарованный грацией и величием. Когда королева остановилась напротив, сердце пропустило удар, а потом заколотилось часто-часто, и голос отказал от волнения. Миг, другой... Весь мир сузился до стройной фигурки, но лейтенант взял себя в руки, и первые же слова присяги, слетевшие с губ, подействовали успокаивающе.

Через минуту он пришел в себя и даже стал замечать окружающих. Слышал, как стараются не дышать курсанты за спиной, как фыркает серый жеребец королевы, как развиваются плюмажи двух всадников Лейб-Гвардейского Конного полка; всадники замерли на расстоянии корпуса лошади от монаршьей особы.

Вспышки фотокамер сверкали, несмотря на солнце. Но среди солнечных зайчиков был один, вызвавший тревогу. В стороне от остальных, со стороны резиденции, чуть правее... Журналистов там быть не могло, да и расстояние...