Американская фантастика. Повести и рассказы - Бестер Альфред - Страница 4

«Отдельные, слабо связанные между собой новеллы повествуют об этапах освоения человеком Марса». Так часто пишут в издательских аннотациях. Это и верно, и не верно. Хроники глухо перекликаются между собой, порой противоречат друг другу, Марс Брэдбери не таков, каким выглядит он в свете современной науки. Он то обитаем, то безнадежно мертв, по знаменитым его каналам либо журчит живительная вода, либо сухо скрипит горючий песок. Брэдбери совершенно не интересуют данные, как говорили в прошлом веке, «индуктивных наук». Его Марс — не столько ближайшая к нам планета Солнечной системы, сколько глубоко символический испытательный полигон. Все, что волнует писателя на Земле, он переносит на Марс, в идеальные, свободные от всяких осложняющих помех условия. Он подвергает исследованию человеческую нетерпимость и человеческое упорство, ненависть и самопожертвование, благородство и тупость. И в зависимости от поставленной задачи он меняет не только марсианские декорации, но и свои беллетристические средства. Блистательный изобразительный диапазон! От прозрачно-радостной, как первый, просвечивающий в утреннем солнце клейкий листочек, хроники «Зеленое утро» до жуткой и беспощадной «Третьей экспедиции».

«Научная фантастика, — сказал как-то Брэдбери, — удивительный молот, я намерен и впредь использовать его в меру надобности, ударяя им по некоторым головам, которые никак не хотят оставить в покое себе подобных».

Сто лет назад эти «головы» затравили и обрекли на голодную смерть величайшего поэта Америки Эдгара Аллана По — основателя научной фантастики. И Брэдбери обрушивает свой молот на их достославных потомков, которые — такова логика истории — ничему не научились.

Таков Брэдбери — поэт, тонкий созерцатель и мудрый философ, знаток потаенных струн человеческой души. Трагедия и грусть, как сплетенные в ручье водяные струи, пронизывают все его творчество. Но никогда не вливаются они в темные стоячие омуты безнадежного отчаяния. Брэдбери не просто верит в светлое будущее людей, он живет ради этого будущего. «Фантастика воздействует на детей, — как-то заметил Брэдбери. — Став взрослыми, они проникаются стремлением изменить мир… Когда мне было десять лет, я узнал Марс по книгам Эдгара Райтса, Берроуза и Джона Картера. Когда мне было пятнадцать лет, я прочитал у Уэллса о полетах в космос. Я решил: когда вырасту, буду участвовать в создании такого мира.»

И, словно в перекличке поколений, творцу фантастических миров вторит один из космических первопроходцев, дважды Герой Советского Союза Георгий Гречко:

«Меня и многих моих коллег в космос позвала фантастика. Без этой литературы мы, возможно, тоже стали бы инженерами. Но к созданию космической техники мы не обратились бы. Не возникло бы такого охваченного общим устремлением коллектива».

«Десятилетие, в котором начались космические полеты, — писал влиятельный западногерманский журнал „Шпигель“, — и впервые человеку было пересажено чужое сердце; десятилетие, когда был разгадан механизм человеческой наследственности и создана армия электронно- вычислительных рабов, все же не было таким уж золотым, если к его концу самая могущественная индустриальная страна земного шара сотрясается до основания от волнений и насилия; миллионы юношей и девушек участвуют в акциях протеста или пытаются „забыться“ в снах, навеваемых гашишем и марихуаной».

Весьма симптоматичное признание. Оно подводит своеобразный итог несбывшимся надеждам и крикливым предсказаниям лжепровозвестников грядущей эры технотронного просперити. В отличие от промышленных переворотов прошлого нынешняя научно-техническая революция предстала в неразрывном единстве с коренными социальными преобразованиями, круто изменившими облик нашего мира. Наивные чаяния, что научно-технический прогресс, подобно чудодейственному компасу, проведет старый добрый корабль капитализма через все рифы и мели, развеялись. Успехи программы «Аполло» не отразились на войне в Индокитае, синтез первого гена не снял проблему бедности, электронные вычислительные машины третьего поколения не уберегли валютную систему капиталистического мира от потрясений. Одним словом, победы науки и торжество техники не излечили социальные язвы. Скорее напротив — еще сильнее растравили их. На фоне блистательных побед человеческого разума яснее и обнаженнее предстали противоречия между трудом и капиталом. Недаром журналист Р. Винтер назвал свою нашумевшую книгу о современной американской действительности «Кошмары Америки».

Именно эти кошмары средь бела дня, именно эти трагические коллизии повседневности заставили многих западных футурологов пересмотреть свои прогнозы, отбросить ставшие традиционными представления о «неограниченном прогрессе», «научно-техническом чуде» и даже о «безбрежной свободе личности».

Так, американский футуролог Герман Кан приходит к выводу, что инфраструктура высокоорганизованного общества 2000 года приведет к роковым переменам. В частности, они выразятся в том, что личная свобода будет ограничена все более жесткими рамками. Благо прогресс техники дает правительству для этого весьма широкие возможности. Ведь уже сейчас электроника практически свела на нет частную жизнь. «Радиомаслина» в коктейле, «стрелка-передатчик», бесшумно впившаяся в оконную раму, ЭВМ, подслушивающие телефонные разговоры, — все это уже давно перестало быть атрибутом антиутопий. Страх, страх разлит в обществе — в один голос говорят нам романы, киноленты и телепередачи, как бы перефразируя апокалипсическое название картины Эдварда Мунка «Крик, крик разлит в природе».

В самом деле, если еще каких-нибудь десять лет назад мессии постиндустриализма слагали панегирик научному прогрессу, то теперь им чудится в машинном гуле цоканье копыт Коня бледа. Что провидят они в грядущем? Прежде всего, технологический конвейер, с которого «сходят» младенцы, чьи гены несут искусственно запрограммированную информацию: пол, характер, внешность, интеллектуальный уровень. С одной ленты в руки счастливых (?) родителей (?) поступают будущие «сверхлюди», призванные управлять, возглавлять, пролагать пути, с другой — «недочеловеки», способные лишь к решению «ограниченных» задач. И это, увы, не фантастика, не пересказ модного экзерсиса в жанре «романа- предупреждения». Так пишет в своей книге «Шок будущего» известный социолог Э. Тоффлер. Любопытно, что в отличие от троянской Кассандры некоторые футурологи приветствуют грядущий ужас. Они не жалеют красок, расписывая неизбежное сращение человека с машиной. И какое сращение! Рисующиеся их воображению «киборги» лишь в принципе напоминают симбиоз машины и мозга, о котором писали Станислав Лем и Артур Кларк. Подавляющему большинству «недочеловеков» с конвейера младенцев уготовлена незавидная участь стать слепыми, легко заменяемыми придатками постиндустриальной сверхкибернетики.

Смутные кошмары, которые лишь мерещились Брэдбери в 60-х годах, обернулись реальностью 70-х. Пожарные- поджигатели, ставшие символом присущего капитализму отчуждения, уже плохо вписывались в реально подступающий мир сплошной кибернетизации. К тому же призрак надвигающейся военно-промышленной олигархии и несвободы стал приобретать все более конкретные и осязаемые черты. Поэтому и появилась «Система» — страшная технократическая организация, механическую бесчеловечность которой показали нам такие разные писатели, как Гарри Гаррисон или Курт Воннегут.

Так творилось предвидимое будущее социологии и фантастики. Два его лика. Буржуазные социологи воспевали технотронный тоталитаризм и вуалировали при этом неразрешимые в рамках капиталистических отношений социальные противоречия, а прогрессивные литераторы, бескомпромиссно отрицая социологические «модели», искали выхода из кризисных ситуаций и часто запутывались в этих поисках. Тем не менее американским фантастам удалось создать некий совокупный мир, и они показали, какие страшные всходы могут дать зерна реальной сегодняшней угрозы.

Лучшую научную фантастику, по словам Брэдбери, душат в конечном счете те, кто чем-то недоволен в современном мире и выражает свое недовольство немедленно и яростно.