Политические работы 1895–1919 - Вебер Макс - Страница 18

Но и в общем: пусть нация, которая мнит, будто управление государством исчерпывается «администрированием», а политика является случайной деятельностью для любителей или дополнительной повинностью для чиновников, откажется от политики в мировом масштабе и приготовится играть в будущем роль малого государства вроде какого–нибудь швейцарского кантона, Дании, Голландии, Бадена или Вюртемберга — все это весьма неплохо управляемые государственные образования. В противном случае, если эта нация возьмется за занятие мировой политикой, ей уготован опыт, который мы приобрели с «подлинной свободой» из литераторской фразеологии, т. е. опыт бесконтрольного господства чиновников. Естественно, что грезы о демократии без парламентаризма во время этой войны подпитывались тем, что, как во всякой тяжелой войне, во всех странах без исключения — в Англии, во Франции, в России, как и в Германии — политическая военная диктатура в широчайшем смысле фактически сменила существовавшие там формы правления, независимо от того, назывались ли они монархией или же парламентской республикой (и, несомненно, тень этой диктатуры еще долго будет ощущаться и в мирное время). Эта диктатура повсюду работает с помощью особого рода массовой демагогии и закрывает все нормальные отдушины и виды контроля, а поэтому и парламентские тоже. Эти явления, как и прочие обусловленные войной как таковой, слепят глаза литераторам–дилетантам, настроенным на скороспелую и соответствующую духу времени книжную продукцию. Но в сколь малой степени военное хозяйство может служить образцом для нормального мирного хозяйства, в столь же малой степени и политическое военное законодательство может служить образцом для политической структуры мирного времени.

Чем, спрашиваем мы, следует заменить парламентскую работу? Например, в сфере законодательства, — референдумом? Прежде всего, ни в одной стране мира не проводятся референдумы по поводу важнейшего результата текущей парламентской работы, бюджета. Даже без доказательств ясно, что это совершенно невозможно. Судьбу почти всех управленческих проектов, решаемых с помощью всенародного голосования, легко предвидеть. А для любых сколько–нибудь запутанных законов и для распоряжений, которым свойственна содержательная культура, референдум в государстве масс играет роль крупного механического препятствия на пути всякого прогресса. И это по крайней мере — в географически крупном государстве (в кантоне иначе). И по простой чисто технической причине: поскольку здесь исключен компромисс между партиями. С помощью референдума политически и технически удовлетворительно можно решать лишь те вопросы, на которые можно дать исчерпывающий ответ «да» или «нет». Если же нельзя, то различные и противодействующие друг другу причины, которые могут проявиться в отношении конкретного предложения — а в массовом государстве со значительной социальной и географической дифференциацией таких причин всегда неизмеримо больше, чем в отдельных американских штатах или швейцарских кантонах — препятствуют осуществлению чего бы то ни было. Специфическая работа парламента состоит в том, чтобы посредством переговоров и компромисса осуществить относительно лучшее, и этот результат приобретается ценой той же жертвы, какую приносит избиратель на парламентских выборах, когда он может проголосовать лишь за наиболее относительно приемлемую для него партию. Это чисто техническое превосходство парламентского законодательства ничем не заменить — причем мы не говорим, что нет случаев, когда референдум служит подходящим средством проверки. А вот о выборах чиновников — если они касаются не только выборов лидера, т. е. не только «цезаризма», — следует сказать, что в любом государстве масс они не только нарушают иерархическую служебную дисциплину, но и (по американскому опыту) способствуют коррупции из–за исключения ответственности за назначение. Всякие же нападки на парламентаризм от имени демократии означают в монархическом государстве то, что зависть или слепота диктует опасение за дела, осуществляемые при чистом господстве бюрократии, и особенно — за бюрократический интерес в бесконтрольности.

«Демократизация» в смысле нивелировки сословного членения государством чиновников стала фактом. Есть лишь один выбор: либо в сословно–бюрократическом государстве начальников с мнимым парламентаризмом оставить граждан бесправными и несвободными и пасти их, словно стадо скота, — либо включить их в государство на правах его хозяев. Но ведь у народа хозяев — лишь такой может и вправе вообще заниматься мировой политикой — в этом отношении нет выбора. Демократизацию очень даже можно (сегодня) сорвать. Ибо против нее объединились могущественные интересы, предрассудки и — трусость. Но вскоре выяснится, что это может произойти лишь ценой всего будущего Германии. Тогда вся сила масс обратится против государства, где они играют лишь роль объектов и к которому они непричастны. Отдельные круги, возможно, и заинтересованы в неизбежных политических последствиях этого. Но никак не отечество.

Парламент и правительство в новой Германии (май 1918)^[41]

К политической критике чиновничества и партийной жизни

Предварительное замечание

Это политическое сочинение — переработанный и расширенный вариант статей, публиковавшихся летом 1917 года во «Франкфуртер Цайтунг». Специалистам по государственному праву оно не сообщает ничего нового, но и не прикрывается авторитетом науки. Ибо высказанные в нем пожелания невозможно осуществить средствами науки. На того, для кого исторические задачи немецкой нации принципиально не стоят выше всех вопросов ее государственной формы, или на того, кто смотрит на эти задачи принципиально иначе, приводимые аргументы не окажут воздействия. Ибо в этом отношении они исходят из определенных предпосылок. Исходя из них, эти аргументы направлены против тех, кто и теперь нынешнюю ситуацию считает подходящей для того, чтобы напрямую дискредитировать народное представительство в пользу других политических сил. К сожалению, вот уже 40 лет и даже во время войны это происходит, в особенности, в весьма широких кругах академической и академически образованной интеллигенции. И очень часто — в чрезмерно надменной и разнузданной форме, с презрительной злобностью и без всякого следа доброй воли к тому, чтобы хотя бы в общем понять условия существования работоспособных парламентов. Судя по их политическим достижениям, видно, что народные представительства в Германии совершенно определенно достойны критике. Но ведь то, что справедливо для Рейхстага^[42], то верно и для других государственных органов, а их эти литераторы всегда заботливо щадят, а зачастую прямо–таки окружают лестью. Когда же общедоступным спортом для дилетантов становится борьба против парламентаризма, то приходит пора подвергнуть политические познания этих критиков взыскательной проверке. Спор по делу с объективными и благородными противниками — а, несомненно, существуют и такие — был бы, разумеется, отрадным занятием. Однако демонстрировать свое уважение тем кругам, из среды которых на автора, как и на многих других, раздавалась клевета, и его вновь и вновь поносили то как «демагога», то как «не–немца», то как «иностранного агента» — противоречило бы немецкой порядочности. И, вероятно, наиболее постыдной для большинства замешанных в таких эксцессах литераторов была их несомненная добросовестность.

Говорили: теперь–де не время касаться внутриполитических проблем, нам надо теперь делать что–то другое. «Нам?» — Кому же? — Да тем, кто остался на родине! — А что же им в таком случае следовало делать? Ругать противников? Так ведь так войн не выигрывают! Бойцы, воюющие в других странах, этого не делают, а брань, возрастающая по мере удаления от окопов, вряд ли достойна гордой нации. Или возьмем речи и резолюции о том, что «мы» сначала должны все аннексировать, а потом «мы» заключим мир. На это принципиально заметим: если бы войско, сражающееся в немецких битвах, занимало позицию: «Что завоевано немецкой кровью, должно принадлежать Германии», — то «мы», оставшиеся на родине, пожалуй, имели бы право сказать: «Одумайтесь, вероятно, это было бы политически неразумно!». Но если бы, вопреки этому, немецкие воины оттуда не ушли, то «нам» бы пришлось помалкивать. Однако же то, что «мы», оставшиеся на родине, не чураемся отравлять радость наших бойцов по поводу их достижений, крича им вслед (что происходит снова и снова): «Если та или иная придуманная нами военная цель не будет достигнута, то вы напрасно проливали кровь», — кажется мне совершенно невыносимым уже чисто по–человечески, а для воли к стойкости — исключительно вредным. Поэтому лучше было бы всегда говорить лишь следующее: как и прежде, Германия боролась и борется за существование против войска, в котором негры, гуркхи и всякого рода прочие варвары из всех притонов земли стоят у наших границ, будучи готовыми превратить нашу страну в пустыню. Это правда, это понимает каждый, и это могло бы сохранить сплоченность. Но вместо этого литераторы принялись фабриковать всевозможные «идеи», за которые, по их мнению, бойцы проливают кровь и погибают на фронтах. Я не думаю, что эти тщеславные затеи помогли кому–нибудь из наших воинов выполнить его тяжелый долг. Зато объективности политической дискуссии они причинили тяжелый ущерб.