Политические работы 1895–1919 - Вебер Макс - Страница 61

Итак, с точки зрения надежд на социалистическое будущее перспективы революции во время войны теперь являются наихудшим из возможных вариантов даже в случае успеха революции. То, что революция в наиболее благоприятном случае могла бы принести, — приближение политического законодательства к той его форме, к которой стремится демократия — революция социализму не даст из–за хозяйственно реакционных последствий, каковые она обязательно возымеет. И этого тоже ни один социалист, будучи честен, не сможет опровергнуть.

Второй вопрос — отношение к миру. Все мы знаем, что сегодня радикальный социализм в пацифистски настроенных массах сочетается с желанием поскорее заключить мир. Но ведь совершенно ясно, что если задать этот вопрос любому лидеру радикальной, т. е. истинно революционной социал–демократии, то, отвечая начистоту, он обязательно признается: мир для него, для этого лидера — не решающая проблема, которой он придавал бы важность. Если быть до конца искренним, то он обязательно признается: если бы у нас был выбор между продолжением войны еще на три года с последующей революцией, с одной стороны, а с другой стороны, — немедленным миром, но без революции, то мы, конечно же, выступили бы за три года войны. Так пусть же он сам разбирается с пылом своей веры и со своей совестью! Вопрос же в том, окажется ли большая часть войск, которым приходится располагаться на театре военных действий за пределами Германии, того же мнения, что и эти вожди, диктующие им что–то в этом роде. И, разумеется, если принуждать войска к тому, чтобы они открыто высказали свои взгляды, спрашивать их надо в высшей степени лояльно и только соблюдая порядок. Общепризнанным является факт, что Троцкий мира не хотел. Сегодня этого больше не оспаривает ни один известный мне социалист. Но то же касается и радикальных лидеров всех стран. Если поставить их перед выбором, то и они, прежде всего, захотят не мира, но войны, если та будет способствовать революции (т. е. гражданской войне). Война в интересах революции, хотя такая революция, по их собственному мнению — повторяю — не может привести к социалистическому обществу, но самое большее, к чему она может (и это единственная надежда) привести с социалистической точки зрения, — так это к «наивысшей форме развития» буржуазного общества; следовательно, такое общество будет в какой–то степени ближе общества нынешнего к социалистическому обществу, которое когда–нибудь наступит, а вот насколько ближе — об этом ничего невозможно сказать. Правда, именно эта надежда в силу вышеприведенных причин является крайне сомнительной.

Дискуссии с убежденными социалистами и революционерами всегда обречены на провал. Согласно моему опыту, этих людей невозможно переубедить. Можно лишь заставить их высказаться о своих взглядах без обиняков, во–первых, по вопросу о мире, а во–вторых, по вопросу о том, что, собственно, принесет революция, т. е. по вопросу о постепенной эволюции, по сей день являющемуся догмой подлинного марксизма и отвергнутому лишь в России местной сектой, которая полагала, что Россия может перепрыгнуть через ступени развития Западной Европы. Эволюционистский марксизм представляет собой в высшей степени лояльную, а также единственно эффективную и возможную разновидность марксизма. Ибо я придерживаюсь мнения, что средств покончить с социалистическими убеждениями и надеждами не существует. Рабочие будут вновь и вновь становиться в каком–то смысле социалистами. Вопрос лишь в том, будет ли этот социализм терпимым с точки зрения государственных интересов, а теперь — в особенности с точки зрения интересов военных. До сих пор не было такой власти, в том числе и пролетарской, как, например, Парижская Коммуна или теперь большевизм, которая могла бы обойтись без чрезвычайного положения в случаях, когда в опасность попадали принципы ее дисциплины. Г-н Троцкий согласился с этим с заслуживающей благодарности искренностью^[115]. Но чем непреложнее будет чувство рядового состава, что определяющими моментами поведения военных инстанций служат только объективные интересы по поддержанию дисциплины, а совсем не партийные или классовые интересы, т. е. что неизбежное происходит на войне лишь объективным образом, тем неколебимее будет оставаться военная власть.

Будущая государственная форма Германии (ноябрь 1918)^[116]

Предварительное замечание

Нижеследующие наброски, опубликованные во «Франкфуртер цайтунг» в ноябре 1918 года, а здесь лишь стилистически приглаженные (дополнения по большей части вынесены в примечания), представляют собой чисто политические сочинения на злобу дня, без какого бы то ни было притязания на «научное» значение. Их цель заключается всего лишь в том, чтобы показать, что в противоположность широко распространенному мнению республиканская, великонемецкая, а не великопрусская государственная форма федеративного и при этом демократического характера, не является целиком и полностью невозможной, — а также дать толчок дискуссии. Несомненно, события очень скоро, так или иначе, сделают мои соображения устаревшими, подобно тому, как успела устареть моя работа «Парламент и правительство в по–новому обустроенной Германии» (1918), которая все еще исходила из наличия прусской гегемонии и монархии, и потому контуры будущего могла усматривать лишь в парламентаризации. Ведь действительно решающие материальные (социальные и финансовые) проблемы переустройства настолько принадлежат непроясненному будущему, что легче всего можно установить лишь их ни к чему не обязывающие государственно–технические рамки.

15 декабря 1918 Макс Вебер

I

Политически невышколенная нация с недостаточными дилетантскими силами стоит перед задачей заменить работу Бисмарка чем–то другим. Ибо работа эта в прошлом. Это необходимо уже по причинам внешней политики, игравшим весьма важную роль и при строительстве германского государства. Во–первых, из–за того, что распадается династическая Австрия: с точки зрения Бисмарка, такой распад можно назвать процессом, принесшим в жертву принадлежность 10 миллионов немцев к империи ради политической нейтрализации 30 миллионов не–немцев. Во–вторых, потому что перестал существовать династический союз с Россией, который основывался на общности антипольских интересов и на нейтрализации поляков. Одна из причин этого — конец милитаристской эпохи в истории Германии. Другая — то, что в любом случае прежнее династическое разрешение проблемы отдельных германских государств для будущего столь же маловажно, сколь и сама эта проблема. И что теперь? Хотя этот предварительный вопрос представляется в настоящее время практически решенным, все–таки мы еще раз задаем вопрос: парламентская монархия или республика?

Пусть останется вопросом, какую роль будут играть в грядущем чувства живой привязанности к династии. Мы оставались ей верными в силу исторических воспоминаний, а в Бадене — еще и из–за популярности и корректности тамошней династии. Однако же сегодня имеют вес лишь политические соображения. Интересы и задачи нации для нас неизмеримо выше остальных чувств, а также выше всех вопросов политической формы. Но формулировка последних тоже является для нас, в первую очередь, рациональной государственно–технической проблемой, а не делом чувства. Для многих из нас, в том числе и для автора этих строк, строго парламентская монархия, как прежде, представляет собой технически наиболее приспособляемую к обстоятельствам и в этом смысле сильнейшую государственную форму, без всякого ущерба для безусловно радикальной социальной демократизации, к которой мы стремимся и которой монархия не обязательно помешает. Мы выступали за явные, но умеренные неотвратимые преобразования (всякий, у кого есть глазомер, должен признать это после недавней русской революции), каковые, будучи своевременно осуществленными, могли бы сохранить династии в до основания обновленной системе. Плохие советчики монархий испортили все, да и сами монархии прореагировали враждебно. Они упорно держались за старую систему.