Лазурь на его пальцах (ЛП) - Лонсдейл Кэрри - Страница 4

«Я никогда не забуду тебя, Эйми».

На душе стало еще хуже, и я вновь судорожно всхлипнула.

За моей спиной скрипнули половицы, тихо простонала кровать. Я закрыла дверцы шкафа и обернулась к Кристен. Она привалилась спиной к изголовью кровати, вытянув себе на колени подушку. Подушку Джеймса.

У меня бессильно поникли плечи:

– Мне его не хватает.

– Я знаю, – кивнула она и похлопала ладошкой по кровати рядом с собой.

Я тоже забралась на постель и, дотянувшись до изголовья, пристроилась головой к плечу подруги. Она прижалась щекой к моей макушке. Так мы с ней сиживали временами еще с тех пор, как мне было лет пять, – прильнув друг к другу и поверяя свои девчоночьи секреты. В последние же два месяца мы с Кристен сидели так особенно часто. Она была старше меня на пару лет и все мое отрочество и юность была для меня, единственного ребенка в семье, вместо сестры.

– Потом станет легче. Обещаю. – Она мягко обхватила меня за плечи.

От ее слов у меня опять полились слезы. Кристен поспешно нашарила на прикроватной тумбочке бумажные платки. Взяв сразу несколько, я высморкалась. Она убрала с моего виска влажные пряди и, тоже прихватив платочек, промокнула уголки глаз. Усмехнувшись сквозь слезы, Кристен выдавила улыбку:

– Совсем мы с тобою расквасились, верно?

Вскоре мы вдвоем уже отправились к Наде в кухню и за «Маргаритой» стали потихоньку рассказывать разные истории из нашей с Джеймсом детской и юношеской поры. После нескольких часов воспоминаний и приличного числа коктейлей с текилой Надя повалилась на диван и в считанные секунды засопела. Вторая подружка к тому времени уже спала в моей кровати. И вот тут-то, в доме, погруженном в полумрак и освещенном лишь слабым светом свечей, давно уже зажженных Кристен, я почувствовала себя совершенно одинокой. Осторожно приподняв ноги Нади, я села на диван и положила ее лодыжки себе на колени.

Было уже десять вечера. Если бы все было хорошо, в этот час я была бы в объятиях Джеймса, который вел бы меня в свадебном танце по залу, мерно покачиваясь под нашу с ним любимую битловскую песню – «Two of Us»^[1].

Надя что-то забурчала во сне, ерзая на диване. Потом поднялась и пошаркала в гостевую спальню, волоча за собою плед. Я же заняла ее место и вскоре унеслась мыслями прочь.

Я стала думать о Джеймсе. Зачем он тогда отправился в Мексику? Почему не подождал нашей свадьбы или не отправил вместо себя Томаса «обрабатывать клиента»? Ведь это же Томас – президент компании «Донато Энтерпрайзес», и как раз его обязанность обеспечивать все операции по импорту и экспорту мебели. Джеймс же как финансовый директор отвечал лишь за ведение бухгалтерии, а уж никак не за переговоры по контрактам. Однако он упрямо стоял на том, что именно он, а не кто-то другой, сумеет поладить с этим особым клиентом. Улетел он на следующий день после того, как я разослала приглашения на нашу свадьбу.

Мои веки стали тяжелыми, мысли сумбурно закружились, и я медленно окунулась в сон. Мне привиделась та женщина на парковке. Она была одета в черное с головы до пят, а глаза лучились радужным сиянием. Словно в мольбе, она воздела руки. Ее губы зашевелились, произнося некое заклинание. От его мелодичного напева воздух вокруг Лэйси вдруг задрожал, и у самых ее ног появилось лежащее тело. Тут же тело зашевелилось – и в этот миг я осознала, что лежит там не кто иной, как Джеймс. И что Лэйси возвращает его из мира мертвых.

Глава 2

– А ты что здесь делаешь? – раздался у самого моего уха звучный папин баритон.

Я невольно вздрогнула и, обернувшись, взглянула на отца. Он в свою очередь пристально уставился на меня, опустив испещренные веснушками руки вдоль массивного туловища. Дверь за его спиной, отделявшая кухню нашего «Старого ирландского козла» от обеденного зала, то и дело распахивалась, скрипя петлями всякий раз, когда кто-то в нее проходил.

Был понедельник – спустя два дня после похорон Джеймса, – и, как всякое утро с тех самых пор, когда я начала работать в родительском пабе, я встала в пять утра. И как всякое утро после исчезновения Джеймса, я понуро поднялась из постели и потащилась в ванную. Потом нацедила себе кофе из кофеварки, которую, сама не помню как, заправила еще с вечера. Наконец добрела до машины, кирпично-красного «нью-битла», и покатила к «Старому ирландскому козлу» – довольно престижному в нашем городке пабу-ресторану, которым мои родители обзавелись еще до моего рождения. Я, можно сказать, выросла в этом ресторане, намывая здесь полы и заставляя полки. Со временем я перебралась на кухню, где работала бок о бок с мамой, шеф-поваром, и Дэйлом, ее незаменимым су-шефом. Дэйл как раз и вырастил из меня пекаря-кондитера. Специализацией же моей со временем стала выпечка булочек и хлеба. Закончив кулинарную академию в Сан-Франциско, я вернулась к маме уже как су-шеф на место Дэйла, занявшего место шеф-повара в одном из старейших заведений в Кембридже, штат Массачусетс. «Такая возможность выпадает лишь раз в жизни», – так он объяснил мне причину своего ухода.

Постепенно включившись в окружавшее меня кухонное пространство «Старого козла» с большими промышленными печами и плитами из нержавейки, с холодильной комнатой и примыкающей к ней морозильной камерой, с многочисленными кастрюльками, горшками и тарелками, удобно расставленными и всегда находящимися под рукой, я почувствовала себя так, будто меня разбудили уже второй раз за день. Люминесцентные лампы жужжали над головой, точно пчелиный рой. Из висевшего неподалеку радио раздавались негромкие звуки утренней программы местного канала. И хотя я с трудом разбирала произносимые ведущим слова, сама каденция его интонаций была насыщенной и приятной. Все вокруг было знакомо. Как будто обычное рабочее утро – которое, по сути, вовсе не было обычным.

Папа вопросительно смотрел на меня, заметно нервничая из-за моего молчания. Я стояла у выпечного блока в окружении уже хлебов и булочек, вымешивая кулаками массу тепловатой субстанции, обсыпанной мукой, которой, словно белой пудрой, была сплошь запорошена столешница.

– А который час? – хрипло спросила я.

Папа продвинулся в глубь кухни.

– Девять.

То есть прошло уже три часа после того, как я вышла из дома.

В голове быстрой чередой картинок промелькнуло, как я паркую машину, снимаю сигнализацию, собираю необходимую посуду, смешиваю ингредиенты. То, что остается в памяти после любого утра из целой тысячи дней.

Я вытянула руки из теста, отчего оно звучно чавкнуло. Липкая масса комками пристала к моим пальцам, забилась под ногти. Я энергично потерла ладони друг о друга, однако тесто упрямо не желало скатываться с моих рук.

Обычно я очень любила уединение по утрам – даже порой тосковала по одиночеству, – когда замешивала тесто на целый день вперед. Еще с тех давних пор, как мама дома на кухне учила меня делать выпечку, для меня это стало своего рода ритмическим забытьем. Такое однообразное занятие позволяло сознанию плыть куда-то своим путем – прикидывать дела на день, планировать будущее, думать о прошлом. Вот только сегодня это никак не получалось. Тесто пристало к моим ладоням, точно комок жвачки к подошве, и это ужасно раздражало. К тому же было крайне досадно, что это напоминало о том, что все те долгие часы, когда я планировала свое будущее, оказались лишь напрасной тратой времени. Будущего больше не существовало.

Я еще усерднее принялась счищать тесто с ладоней, даже пытаясь соскребать его ногтями.

Вскоре рядом появился отец с мокрым полотенцем и принялся сам оттирать мои руки. Этот его жест показался мне очень трогательным, наполненным отеческой заботой. Стараясь не травмировать мою кожу, он старательно оттирал мои руки. Но через минуту его нежная забота разозлила меня еще сильнее. Мне не хотелось, чтобы со мною обращались как с фарфоровой куклой. А потому, резко высвободив руки и рывком дернув к себе полотенце, я стала что есть силы отчищать руки полотенцем.