Смерть и побрякушки (СИ) - Волынская Илона - Страница 69

Кирилл посмотрел на нее, как на идиотку, устало вздохнул:

— Мариш, что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Я спас твою жизнь, я убил какую-никакую, но все таки свою жену, я закрыл устойчивый, прибыльный бизнес и открыл новый… Мало того, Я ВЫНЕС ТВОЙ ЧЕРТОВ МУСОР! И ты меня спрашиваешь: «И это все?»

Восторженными, сияющими глазами Марина всмотрелась ему в лицо, зачем-то заглянула в мусорное ведерко, и замирающим голосом прошептала:

— Ты что, таким манером мне предложение делаешь?

Он притянул ее к себе, она прижалась к его груди, его горячее дыхание обожгло ей губы, и она вдруг поняла, что темный двор наполняется неземным сиянием, а мусорный бак, похоже, зацвел розовым кустом.

Сжав ее в объятиях так, что она задохнулась, Кирилл прошептал:

— Но не рассчитывай, что я буду таскать это ведро каждый день!

— Я думаю, мы со временем договоримся.

Крест светлого гранита раскинул свои крылья над сидящими мужчиной и женщиной. Мужчина задумчиво провел цветком по золотистым буквам надписи: П-а-в-е-л, — легкий мазок бледно-розового тюльпана ласково погладил имя, скользнул ниже — А-л-е-н-а. И снова П-а-в-е-л. Женщина сидела выпрямившись, ее внимательные глаза напряженно следили за ярко-синей курточкой, мелькавшей в прозрачном переплетении аллей. Наплевав, а вернее, просто не зная о торжественной печали этого места, карапуз лет двух бойким гномиком носился между рядами могил, решительно тараня весенние лужи. Губы женщины несколько раз дрогнули, словно она хотела окликнуть ребенка, но не решилась — то ли побоялась тревожить ясный солнечный покой кладбища, то ли не захотела разрушать звенящую радость малыша.

— Что теперь? — наконец, спросила женщина. Долго молчать она была не в силах.

— А? Сейчас домой пойдем, — мужчина вздохнул, словно очнувшись, — Неплохо получилось, правда? — хозяйственным взглядом окинул крест, витую ограду, скамеечку.

— Я не об этом, — женщина покачала головой, — Я… — она неопределенно пошевелила пальцами, — Я об вообще.

Мужчина легко пожал плечами.

— В магазин по дороге зайдем, малому надо банку укропного чая купить. Придем домой, я партнеру позвоню, встречу перенесу. Ты пирог обещала испечь. Что еще? На работу завтра. Мало?

— Не зли меня! — раздраженно встряхнула волосами женщина, — Я хочу знать, как мы будем жить дальше: ты, я, Сашка. Ты ведь знаешь, он меня мамой называет.

— А меня папой. Разве плохо?

— Мне — нет, а Аленка? Нечестно, если я — Сашкина мама, а ее словно и не было.

— Почему не было? Мы поставим возле его кроватки фотографию, ну ту, что из роддома, где Аленка, Пашка и малый в свертке. Объясним Сашке, что это его мама и папа.

— И они мама-папа и мы мама-папа?

— Что такого? Мы расскажем ему, что вот эти молодые и красивые ребята — его родители, они его очень любили и пожертвовали жизнью, чтобы ему было хорошо. И завещали нам заботиться об их сыне.

— А если он перестанет нас любить? Подрастет, начнутся проблемы, он перестанет нам доверять, будет скрытничать… Мы ему что-нибудь запретим, а он нам — «Вы мне не родители!», — в голосе женщины звучали нотки истинного трагизма, словно она уже стояла лицом к лицу с озлобленным подростком.

Мужчина тихонько засмеялась.

— Мариш, ты сказочку про мудрую Эльзу знаешь? Была такая немецкая барышня: сидела в погребе и рыдала, что через двадцать лет ее сыночек, которого еще и в проекте не было, топором по голове получит?

— Не смейся! — вскинулась женщина, — Это воспитание! Это очень серьезно! От этого, может, вся Сашкина жизнь зависит!

— Прости господи, какая же ты у меня балда! Прекрати глупости молоть! Мы воспитаем его как следует и не будет у нас подростковых проблем! А те, которые будут, мы перетерпим, потому что мы Сашку любим и он это знает.

— Хорошо, а если появится наш с тобой ребенок? Сашка начнет ревновать, почувствует себя заброшенным…

— Мы возьмем его на руки, поцелуем крепко-крепко, а потом все вместе пойдем гулять, — мужчина решительно поднялся, протянул женщине руку, помогая встать, — Хватит выдумывать несуществующие трагедии. Домой пошли, у меня зад замерз.

— Ты иди. Я сейчас.

Он открыл калитку, на мгновение оглянулся, и коротко кивнул могильным памятникам, словно прощаясь с приятелями, у которых скоротал вечерок.

Она шагнула ближе к кресту, положила руку на перекладину, прижалась лбом:

— Знаешь, я больше смерть не чувствую. Как она Аллу забрала, так и все, словно дверь закрылась. Но и ты ведь теперь не сможешь приходить? Ничего. Ты не волнуйся. Все будет хорошо. Я очень люблю тебя, сестренка!

Она заторопилась вслед мужчине.

— Сашка, беги сюда! К маме, к маме, к маме! Оп-ля, поймали! — прозвучал звонкий женский голос.

— Сашка, осторожнее, сшибешь маму, ты ведь уже не маленький. Слушай, Марин, а он не простужен, что-то лобик теплый.

— Нет у него температуры, я померила. Что я, больного ребенка сюда бы потащила? И вообще, чем меня проверять, лучше бы мусор вынес, второй день стоит.

— Не проверяю я тебя, чего злишься! А мусор… За что мы домработнице платим, если я должен с чертовым мусором возиться?

— И не совестно, пожилая женщина должна тяжеленный мешок тащить!

— Твоя пожилая женщина диваны ворочает, я так не могу!

Голоса удалялись по аллее, постепенно затихая. Вот смолкли совсем. Легкое бледное марево, издали похожее на фигуру женщины, дрожало вокруг светлого гранита креста. Яркий луч скользнул вдоль талого ручейка, отразился, сверкнула горсть искр, словно копна золотистых волос на мгновение заблестела под солнцем, и все исчезло. Померещилось.