Бумажный домик с нарисованным котом (СИ) - "Sumya" - Страница 15

...Среди многочисленного выводка его прайда был один котенок, Леки, тоже устраивающий представления из своих наказаний. И, хотя отец был поразительно снисходителен к нему, лишь изредка наказывая особым мягким ремешком, тот каждый раз так смешно умолял его не бить, что все дети сбегались поглазеть на событие. Стыдно сказать, но они его специально толкали и подводили под порку, чтобы лишний раз повеселиться. Скоро взрослые поймали их на этом, Чеззе отодрали, а свиту его сослали на месяц на ферму — копать картошку. Отец назвал его поступки бесчестными: “Разве не должен сильный защищать своих слабых, Чеззе?” И в тот момент он чувствовал себя просто ужасно, на самом деле недостойным.

Без своей постоянной компании двенадцатилетний Чеззе сошелся с сестренками и даже взял шефство над этим нелепым Леки, таскал его везде за собой. “У нас с тобой один отец, Леки, хоть и разные матери, мы немножко больше братья”. Мальчик смотрел на него с обожанием и готов был делать все, что угодно. А однажды провинился: они забрались с девчонками высоко на крышу, там проголодались и послали Леки за горшочком мяса. А тот упал, все мясо улетело в проем винтовой лестницы прямо в вековую пыль.

“Вот дерьмо-то какое”, — расстроился Чеззе, — “Что есть будем, дебил?”

“Да пусть твой дебил дерьмо и жрет” — засмеялась сиреневоглазая кошечка, самая развеселая из всех девчонок, — “нагадим ему в горшочек, пусть жрет”.

Чеззе это ужасно рассмешило: “Ты гадить будешь, Юка? Я б позырил”.

“А и я, и что такого!” — задрала нос Юка, презрительно щуря невероятные свои глазищи.

Чеззе смотрел на нее против солнца и улыбался: ее гривка горела пушистым факелом в лучах заката:

“Нагадишь — так сожрет”.

“Ребята... не надо...” — пискнула одна из девчонок.

“Ты что, не с нами?” — спросил Чеззе, и та виновато прижала ушки:

“С вами...”

“Если с нами, так пусть гадит первая!” — засмеялась Юка, и Чеззе засмеялся вместе с ней:

“Нет уж, она после тебя”.

Юка презрительно пожала плечами, задрала юбочку и сделала свое дельце, ее стройные бедра тоже светились от солнца, и Чеззе щурился от этого ослепительного блеска. Юка сунула горшок прямо под нос покрасневшей девчонке:

“Твоя очередь”.

“Быстрее давай”, — бросил той Чеззе и посмотрел на Леки. Мальчик прижимал руки ко рту, словно давил безмолвный крик, и неотрывно глядел на него широко распахнутыми глазами. Чеззе хмыкнул: — Не бойся, никто тебя бить не будет.

“Нет, пожалуйста, не надо... не надо...”

Все засмеялись. Горшочек был готов.

“Жри”, — сказал Чеззе, протягивая это ему, — “не подведи меня, я обещал”.

И все снова смеялись, глядя, как Леки давится слезами и этим.

В ту ночь они сбежали с Юкой на озеро, ели конфеты, хихикали и целовались. “У меня лимонная, Юка” — “А у меня земляничка, Чеззе...” Поцелуй и хором: “Земляника с лимоном!” Весело и сладко.

А на утро он узнал, что Леки упал с башни.

“Но это невозможно, сэр!” — пораженно ответил он отцу на ужасную новость. — “Только если специально...”

“Специально...”, — прошипел тот, вдруг схватив его за горло и белея от ярости, и Чеззе даже испугался: ведь отец был сделан изо льда, он просто не мог испытывать такое... И к нему! За что?

Он извивался в воздухе, задыхаясь и отдирая пальцы от горла, и к ним подошел альфа, положил руку на плечо отца, и тот мгновенно снова обратился в ледяную статую и отпустил его. Альфа произнес речь о жутком несчастном случае и трагедии. Чеззе с Юкой шныряли среди притихших взрослых, и услышали, как потом альфа говорил матери Леки и отцу: “это не их вина, котенок был просто слаб, раньше таких сбрасывали при рождении”. По бесстрастному лицу кошки текли слезы, а отец равнодушно смотрел в пустоту.

Чеззе с Юкой спрятались тогда под балконом и там снова целовались. И тем же самым (да и поинтереснее делишками) они занимались следующие три года во всех укромных местечках поместья. А потом Чеззе отправили в кадетский корпус, а Юку — в шпионскую школу, называемую корректно дипломатической. Очень круто, но любовь их увяла в удалении. И тогда Чеззе вдруг вспомнил Леки, как тот смотрел на него — беззащитно и преданно, и как потух его взгляд после этого “не подведи, я обещал”. От невыносимой вины он плакал всю ночь под одеялом в казарме, в первый раз с трех лет и последний за всю прожитую жизнь...

...И сейчас Щи-цу смотрел на него так же — беззащитно и преданно, мокрыми от слез глазами, и Чеззе, задохнувшись от воспоминаний, прижал его к себе, буркнув: “давай спать, мелкий”. Хотя хотелось просить прощения и обещать, что никогда больше... Но он не мог. Надо было закончить начатое. Только бы не перегнуть палку...

***Щи-цу

Он долго не мог уснуть. Просто лежал тихонечко и старался дышать ровно. Было больно, стыдно и голодно, ведь вся его еда на сегодня состояла из нескольких ложек овсянки за завтраком. Когда Чеззе задышал ровно, он попытался выбраться из-под его руки.

— Ты куда?

— На кухню, кушать хочется, старший, — голос охрип от слез. А вспомнив из-за чего он плакал, Щи-цу оказался на грани новой истерики.

— Иди, — кивнул Чеззе, — только учти, лечиться я тебе запрещаю.

Щи-цу повесил ушки и опустил голову.

— Тогда я не усну, старший.

Чеззе долго молчал и смотрел на него в темноте комнаты, потом наконец сказал:

— Прими обезболивающее, чтобы поспать, но лечиться нельзя.

— Хорошо старший, — Щи-цу сжал кулачки и кивнул, слезы все-таки потекли по лицу.

— Какой же ты все-таки слабенький, — Чеззе неодобрительно покачал головой, — не задерживайся, тебе нужно побольше поспать. Сон — лучшее лекарство.

— Прости, старший, — Щи-цу поклонился и вышел.

На кухне он не стал зажигать свет. Налил себе холодного молока из пакета в холодильнике, на ощупь сделал пару бутербродов с нарезкой. Раньше они с тройняшками и думать не могли о дорогом белом хлебе и парном мясце, обходились чем попроще. А теперь холодильник битком забит.

Чеззе в прошлый выходной говорил, что надо бы этот выкинуть и купить новую, большую и современную хладокамеру, как у нормального прайда. Щи-цу тогда внезапно понял, что Чеззе им одним не ограничится, что скоро в прайде появится самочка, а может, и две. В груди заболело так сильно, что он схватился за неё рукой. Чеззе решил, что ему стало дурно из-за духоты и вывел его на улицу. Тройняшки тоже перепугались. Щи-цу очень хотелось попросить его не приводить больше никаких самочек и самцов, не изменять ему. Но как он мог указывать Чеззе? Ведь он его так любил. А сейчас и подавно не сможет сказать альфе и слова поперек... А если самочка невзлюбит его братиков и будет над ними издеваться? Щи-цу выпил еще полстакана молока и скушал персик, крупный, краснобокий, такие растут рядом с территориями змей и стоят чуть ли не на вес золота, а Чеззе купил три килограмма.

Щи-цу осмотрелся, кухня теперь выглядела, как эклектическая картинка прошлого и будущего, совмещенных на одном полотне. Старая мебель, но новая техника, дорогие фрукты, лежащие на блюде со сколом, старенький, шумный холодильник, в котором на одной полке продуктов лежит на сумму большую, чем он когда-либо стоил.

Щи-цу усмехнулся, с Гра-хи он никогда не чувствовал себя проституткой. Грязным, беспомощным, беззащитным и даже виноватым в том, что с ним так обращаются — да. Но только Чеззе смог заставить его поверить в то, что он продал свое тело за блага. Себя и свободу братиков. Он ополоснул стакан и пошел в ванну.

Долго рассматривал в зеркале жуткие следы. Теперь понятно, почему ходить было больно. Щи-цу даже и представить себе не мог, как он завтра наденет на себя шорты, его опухший зад в них просто не влезет. Он отыскал на полке обезболивающие капли и, разведя их прямо в воде из-под крана, проглотил, слегка поморщившись. Потом помылся, стараясь не задевать избитые ягодицы, долго вытирался, все оттягивая момент возвращения в спальню. Впервые ему не хотелось оказаться под теплым боком у Чеззе. Впервые кот из его мечтаний перестал быть героем, овеянным ореолом красоты и благородства. Наконец сработало обезболивающее, Щи-цу почувствовал, как попка онемела и перестала ныть. Он вышел, лег на самый краешек кровати, обхватил себя руками и хвостиком и провалился в тяжелый сон без сновидений.