Эксгумация - Литт Тоби - Страница 30

Азиф затянулся и посмотрел на меня выжидающе.

— В момент смерти Лилиан Айриш была беременна; несколько недель. Я думаю, что ты присутствовал при вскрытии, иначе не стал бы звонить матери по чужому телефону, чтобы предупредить, что задержишься. Расскажи мне об этом, расскажи все, что знаешь.

— Нет, — сказал он.

— Послушай еще раз, — сказал я.

Он заерзал на стуле.

— Если ты мне поможешь, я не стану упоминать в статье об истории с мобильником и сделаю все, чтобы никто не узнал, от кого я получил информацию о ребенке.

Черта с два! Но я уже научился врать без запинки, как настоящий репортер желтой газеты.

— Вы не можете мне этого обещать. И так будет понятно, кто мог об этом рассказать…

— Честно говоря, меня не особенно интересуют мертвые младенцы. Что меня интересует, так это факт, что отцом ребенка, возможно, является другая мелкая знаменитость. Мне нужны доказательства, что у них был роман.

— Знаете, ваша работа еще дерьмовее моей, — заключил Азиф, гася сигарету.

— Мне также известно, что вы делали анализ ДНК ребенка…

— Это был эмбрион, — пояснил он. — Не ребенок и не плод.

— И что?

— А то, что ему было меньше десяти недель.

— Ты мог это определить?

— Это может определить любой человек с минимальной медицинской подготовкой.

— Как?

— Все органы и другие признаки были уже на месте. Он как раз готовился к периоду интенсивного роста.

— Значит, говоришь, около десяти недель?

— Девять или десять.

Как можно небрежнее, я спросил:

— Мальчик или девочка?

— Мне кажется, вы сказали, что вас это не интересует?

— Но ведь это естественный вопрос, который все задают, когда они рождаются?

— Мне пора, — произнес он, вставая на ноги.

— Вот что я думаю — вы здесь сделали анализ ДНК, но полицейские забрали бумажки, чтобы взглянуть на результаты. И хотя я задаю тебе вопросы так, как будто ты что-то знаешь, на самом деле ты ничего не знаешь. И даже если кто-то из персонала здесь что-то знает, я даром теряю время с тобой, потому что ты мелкая сошка. Тебе разрешают что-то там покромсать, но серьезных аналитических дел не поручают.

— Вы бы ничего не поняли, даже если бы я дал вам такую информацию. Отпечаток ДНК — для всех бесполезные сведения, кроме полиции. К тому же мне больше делать нечего, как только запоминать результаты анализов ДНК. Это все равно что попытаться запомнить номера всех машин на стоянке внизу.

Он был готов уйти.

— Итак, я полагаю, что следователи сами удивились, когда узнали, что она была беременна, и почти сразу заказали анализ ДНК.

— Полагайте все, что хотите, вам от этого все равно никакой пользы.

— Как раз наоборот, пользы очень много. Ты ведь не думаешь, что я всерьез рассчитывал, что ты тайно сделаешь для меня копию конфиденциальных документов? Ты и так мне здорово помог.

Он растерялся.

— Как это?

— Большое спасибо за помощь, — сказал я. — Думаю, я сам найду выход.

— У вас нет ничего годного для статьи, — заметил он.

— Я просто пойду к своим друзьям в полиции. Тем, что рассказали мне о телефоне. Надеюсь, они поделятся со мной сведениями, которых мне недостает.

Я открыл дверь и вышел в коридор. Он выскользнул вслед за мной.

— Но меня вы впутывать не будете?

— А какой в этом смысл? — сказал я. — Ты никому не интересен. Люди хотят знать про ребеночка Виты, или про ее эмбрион. Черт, еще хлопот с этими терминами не оберешься! Назовешь его ребенком, так ревнители чистоты языка замучают.

Я сосредоточился на банальных предметах вокруг себя. Длинный коридор, запах антисептиков. Красные номера над дверью лифта из нержавеющей стали. Болтать, болтать как можно непринужденнее. Я не мог позволить себе расклеиться у него на глазах и небрежно спросил:

— На этом сроке пол ведь определить сложно?

— Если знать, куда смотреть, то нет.

— Да уж, вечные истины.

Мы стояли и ждали лифт.

— Не робей, — прошептал я. — Мне ты можешь сказать… просто любопытно: мальчик или девочка?

Я протянул ему сигареты.

Азиф воровато оглянулся по сторонам:

— Скажем так: она мне не особенно приглянулась.

Пуля № 4

Четвертая пуля чиркает мне по груди и попадает в бицепс левого плеча. Не больнее тычка указкой от какого-нибудь наглого школьного учителя. Первое соприкосновение пули с моим телом происходит прямо посередине грудины. Затем по касательной она уходит вниз и в сторону, чуть задевая большую грудную мышцу. Поскольку пуля движется параллельно мышечным волокнам, она наносит мне меньше повреждений, чем могла бы. У меня на груди останется длинный белый шрам. Уже войдя в руку, пуля проходит в пяти миллиметрах от срединного нерва и в двух миллиметрах от плечевой кости.

Впоследствии мне было трудно поверить, что с четвертой пулей все получилось именно так, что это ранение оказалось почти что липовым, будто в голливудских боевиках, — главному герою достаточно наложить себе импровизированный жгут, и вот он уже снова в бою, окровавленный, но не покоренный. (Нельзя, чтобы зритель видел, как кинозвезде причиняют слишком большой ущерб; допустимы разве что пустяковые ранения да шрам на щеке с более фотогеничной стороны.)

Еще в ресторане, когда киллер открыл стрельбу, я успел подумать, что неплохо подготовлен ко всему происходящему. Мне всегда нравились фильмы с насилием, и именно такие кассеты я старался брать в прокате, если Лили не настаивала на каких-нибудь девчоночьих жанрах. И если в фильме ради развития сюжета нужно было кого-то пристрелить, я не имел ничего против. Я был виноват хотя бы в том, что запятнал себя интересом к этому жанру: в наши времена каждый человек за свою жизнь видит на экране столько убийств, что у него в сознании формируется очень жесткий канон, с которым он сравнивает все, что происходит у него на глазах.

В архиве нашей памяти хранятся знаменитые фотоснимки: яблоко, разрываемое изнутри медной пулей, гранатометчик Капры во время гражданской войны в Испании, улицы Чикаго после кровавых разборок Капоне. Мы помним черно-белую хронику Первого мировой: солдаты перелезают через бруствер и нелепо, по-чаплински, падают замертво при Пашендалле и на Сомме. Мы помним документальные кадры недавнего прошлого: президент Джон Кеннеди подчиняется магии выстрела, пленный въетконговец с перекошенным лицам получает пулю в висок, американский конгрессмен засовывает в рот дуло пистолета прямо на пресс-конференции. Мы помним и художественные фильмы: «Соломенные псы», «Бонни и Клайд», «Крестный отец», «Бешеные псы».

«Да, не слишком удачный кадр, — подумал я, когда в Лили попала первая пуля, — маловато реализма».

В конечном итоге пуля № 4 не причинила мне особых неудобств. Когда я вышел из комы, оказалось, что рана на плече почти зажила.

Лишь иногда, перед переменой погоды, плечо ноет.

Как во сне, я зашел в лифт, но так и остался стоять без движения, не дотронувшись до кнопок. Я находился на самом верхнем этаже и мог поехать только вниз. Кто-то вызвал лифт. Двери закрылись. И снова открылись на третьем этаже.

— Я вверх, — сказала медсестра.

Я промолчал. Мы поднялись на шестой. Медсестра вышла. Какие-то люди вызвали лифт из подвала. Они вышли на втором этаже. Затем я в лифте поднялся на четвертый и с новыми попутчиками спустился, наконец, на первый. Я последовал за людьми на улицу, увидел выход, дневной свет, припаркованные у больницы машины и одно-единственное свободное такси.

— Мортлейк, — сказал я водителю.

Я был несостоявшимся отцом так и не родившейся дочери. Лили еще раз меня припечатала. Мне стало интересно, пробовала ли она узнать пол ребенка — почти наверняка нет.

— Эй, приятель, тебе плохо? — спросил таксист.

— Мортлейк, — повторил я.

Сколько раз мне еще придется пережить это горе? Которое каждый раз возвращается обновленное, изменившее форму и обрушивается с новой силой. Сначала я оплакивал Лили, затем возможного ребенка, затем — уже точно — дочь и тут же выяснял, что никто из них не принадлежал до конца мне. Я был далеко не в порядке. Я стал другим человеком, совсем не таким, как до гибели Лили. Чем больше я узнавал, тем больше запутывался. Честно говоря, последнее открытие меня потрясло, но не лишило разума. Я хотел, чтобы все как можно скорее закончилось. Я жаждал конца своего расследования.