Падение Света (ЛП) - Эриксон Стивен - Страница 20

Смутившись, он огляделся, но вокруг никого не было. Те, что у входа, не пришли помочь или даже поглазеть. Ну ничего он не понимает во взрослых!

— Я сломана изнутри, — сказала Джинья унылым голосом. — У меня не будет детей. Внутри всё болит. Последняя моя зима, Вренек — вот чего я хочу. Ни к чему. Ни к чему всё.

— Но, — сказал Вренек, — я тоже сломан изнутри.

Она была так неподвижна, что он счел, будто она не услышала. Но потом она зарыдала.

Он подбежал к ней. Встал на колени, положил руку на плечо. От нее воняло. Воняло, как в сараях стариков, что гонят брагу; только сейчас Вренек заметил гнилую картофельную кожуру в канаве, которой она, похоже, питалась. — Слушай, — начал он. — Ты не хочешь умирать. Хотела бы, не ела бы такую дрянь. Хотела бы, не грелась бы одеялом. Я люблю тебя, Джинья. И эту сломанность. Эту боль. Она просто живет внутри, снаружи ты такая же, как раньше. Вот что мы дадим друг другу — то, что снаружи. Понимаешь?

Она утерла лицо и подняла взор, уже не блуждая глазами. — Не то, Вренек. Это не любовь. Ты слишком молод. Не понимаешь.

— Неправда. Мне уже одиннадцать. Я сделал копье, я хочу выследить их и убить. Телру, и Фараб, и Прилла. Хочу тыкать их копьем, пока не умрут. А ты будешь смотреть, как я их уделаю.

— Вренек…

— Идем со мной. Осмотрим монастырь.

— Я слишком пьяная, чтобы идти.

— Оттого что ешь дрянь.

— Она убивает боль.

— Так что ты можешь идти без боли. — Он протянул руку и помог ей встать. — Я готов заботиться о тебе. Отныне.

— Твоя мать…

— А после монастыря мы уйдем. Говорю тебе. Мы пойдем охотиться на тех, что навредили тебе.

— Тебе их никогда не отыскать.

— Отыщу.

— Они тебя убьют.

— Уже пробовали. Не сработало.

Она позволила ему поддержать себя, он ощутил тяжесть и тупую боль в месте, где шрам от меча. Они чуть не упали, но вышли из переулка.

Когда они были на улице, один из мужчин у дверей таверны крикнул: — Напрасно время тратишь, сынок. Всё, чего получишь — лужу крови.

Остальные загоготали.

Вренек взвился: — Вы, взрослые, от вас один стыд!

Все замолчали. Вренек с Джиньей медленно шагали по главной улице. Она тяжело опиралась на мальчишку, но он стал большим и сильным, и там, где солдат ударил его, болело чуть-чуть, не как в первое время, когда он подумал, что что-то лопнуло.

Все сломаны изнутри. Некоторые чуть сильнее, и когда внутри болит, можно лишь делать вид, что все хорошо. Снаружи. Тяжелая работа, но ведь жить значит работать. У него были годы практики.

— Ты вспотел, — сказала Джинья, когда они вышли в предместье и поглядели на вершину холма, где притулились горелые руины монастыря, криво улыбаясь им выбитыми зубами стен и маня воротами без створок.

— Жарко.

— Нет, сейчас холодно.

— Я тяжко тружусь, Джинья. Я привык, и это хорошо. Знаешь, почему?

— Почему?

Он обдумал, как же выразить свои чувства, и кивнул. — Напоминает, что я жив.

— Прости, Вренек, — сказала она. — За ожоги, ведь ты тащил меня по горящим комнатам. Нужно было сказать прежде. Но я так злилась на тебя!

— На меня? Я ведь спас тебе жизнь!

— За это и злилась, Вренек.

— Ничего особенного не было, — сказал он не сразу. — В тех комнатах. И мебели почти не было. Так что места, где живут богатые… они просто комнаты.

Они еле брели, взбираясь на холм. Услышав его слова, Джинья фыркнула: — Богатые сказали бы иначе.

— Я видел те комнаты. Пусть говорят что угодно. Я видел.

— Ты дружил с Орфанталем.

Вренек покачал головой. — Я был плохим другом. Теперь он меня ненавидит. Но все равно. Взрослые из благородных меня больше не пугают. Орфанталь был не такой, но мне жаль, что он меня ненавидит.

— Благородные, — пробормотала она, и он ощутил сладкое дыхание. — Кажется, я одного себе нашла.

Он не понял. Впрочем, она же была немного пьяна.

Они выбились из сил и не разговаривали, холм оказался крутым, дорога скользкой под тонким покрывалом снега. Монахи явно все умерли, иначе они бы всё расчистили. Ничего живого вокруг, даже вороны давно разлетелись.

Наконец они дошли до вершины и Джинья отступила, чтобы стоять сама, хотя и протянула руку.

Вдруг оробев от ее жеста, от ощущения тоненьких пальцев и впалой ладони, столь легко утонувшей в его слишком большой лапе, Вренек молчал. Однако ощущал себя совсем взрослым.

— Мне уже не так холодно, — сказала она. — Я не пьяна, и боль возвращается.

Он кивнул. Да, боль вернулась, и не только там, куда ранил его солдат. В других местах тоже, повсюду. Уколы. Колет везде, везде. Уже не в силах терпеть неподвижность, он шагнул и она пошла за ним. Вместе они брели под укрытие разваленных ворот.

— Они имели обычай носить пищу в городок и раздавать бедным, — сказала Джинья. — Только раз или два в году. В те годы, когда пищи не было, все злились. Виной были всего лишь плохие урожаи, когда им хватало только для себя. Но все их ненавидели.

Они прошли под арку и оказались на замусоренном дворе, замерев при виде покрытых снежком трупов.

Джинья потянула руку, вырываясь.

А он вдруг оказался подавлен болью. Кровь пошла из раны от меча, и вся борьба оказалась проиграна — его охватила темнота, он падал… хотя за миг до бесчувствия услышал крик Джиньи и ощутил, как удаляется ее ладонь.

* * *

Когда он открыл глаза, то лежал на спине, и снег там успел растаять. Джинья стояла на коленях рядом, она стащила одеяло и укрыла его. Он видел слезы на щеках. — Что такое?

— Ты упал в обморок. Была кровь. Я думала… думала, ты умер!

— Нет, — отозвался он. — Не умер. Просто рана вспомнила меч.

— Не нужно было мне помогать.

— Я не мог не помочь, — сказал он, отгоняя внутреннюю слабость, и сел.

Она утирала щеки. — Думала, я остаюсь одна. Снова. Вренек, я не смогу с тобой. Все потеряла, ничего нет, и пусть так и будет.

Он смотрел, как она встает, смотрел, как он отрясает корку снега с голых тощих коленей, видел трещины и шрамы на красной коже. — Не заставляй меня надеяться, — сказала она. — Это нечестно.

— Ты меня бросаешь?

— Я сказала! Я не могу с тобой!

— Не умирай в том переулке, Джинья.

— Хватит слез. Не умру. Я живучая. Им нас не убить. У меня запасена еда. Не все взрослые плохи, Вренек. Не думай так, или станешь совсем одиноким. — Она огляделась. — Здесь можно найти плащи и настоящие одеяла — даже конские попоны. Не все склады сгорели. Я поищу и что-нибудь найду. До смерти не замерзну.

— Обещаешь?

— Обещаю, Вренек. Ну, когда пойдешь назад, огибай селение. Не ходи по главной улице. Кое-кто на тебя зол за твои слова. Путь долгий, но ты иди по полям. Скажи, что так сделаешь. Скажи!

Он утер глаза и нос. — Я пойду по полям.

— И матери ничего не рассказывай.

— Не буду. Но я там надолго не останусь.

— Останься с ней, Вренек. Уйдя, ты разобьешь ей сердце.

— Сделаю как лучше.

— Хорошо. Очень хорошо. — Она кивнула в сторону ворот. — Иди же.

Грусть язвила его сильнее, чем все прежние раны; но он стоял прямо. Холод забирался под мокрую рубашку, полз по спине. — Прощай, Джинья.

— Прощай, Вренек.

Тут, вспомнив огорчение при виде уходящего Орфанталя, он бросился к ней и крепко обнял, и резкая боль в ране и прочих местах показалась очень уместной.

Казалось, она съежилась в его хватке — и тут же начала отрывать руки, взяла его за плечи и развернула, чуть толкнув в спину.

Он пошел к воротам.

Вренек собирался пересечь поля, как и обещал. Но не собирался возвращаться домой. Ему хотелось кое-что исправить, ибо даже в таком мире некоторые вещи нужно исправлять. Мама будет дома, когда он вернется, позже — и тогда он сделает все что нужно. Он с ней помирится.

Но сейчас он выждет сумерек, чтобы скрыться от чужих глаз, потом пойдет и заберет копье, которое зарыл в снег у старого каменного корыта.