Божьи люди. Мои духовные встречи - Митрополит (Федченков) Вениамин - Страница 42

* * *

Он обличил скрытные мои страсти, о которых я и сама не подозревала: так обычно я щедра и нерасчетлива.

Вдруг он мне говорит:

— Есть ли у тебя деньги?

— Есть.

— Сколько?

— Десять рублей.

— Одолжи мне их.

И вдруг я чувствую, что мне жалко их отдать ему. Я говорю ему в ужасе: Батюшка, простите, я и не знала, что я такая.

А он смеется.

* * *

У Марии была чашка, которую батюшка подарил ей в день ее пострига, и батюшка не раз говорил Марии: “Убирай ее, чтобы ее не разбили”.

Однажды я мыла посуду и нечаянно разбила блюдце от этой чашки.

Иду к батюшке и потихоньку прошу прощения. Он отвечает мне: “Бог простит”.

Мария, узнав, что блюдце разбито, устраивает истерику.

Батюшка утешает ее и бранит меня при всех: “Ведь какая злоумышленность! Ведь Феня нарочно разбила блюдце, чтобы досадить бедной Марии”.

Я шепчу батюшке, становясь на колени: “Не все же молоком кормить, надо и твердой пищей”.

Он молча пожимает мне руку, но продолжает громко бранить меня.

После этого он целую неделю не принимает меня. Я бодрюсь. Наконец я вношу к нему самовар, ставлю на табурет и радуюсь, что вижу его наедине. Он благословляет меня, а я, схватывая и задерживая его руку, говорю: “Батюшка, отчего вы меня не принимаете? Теперь я не пущу вас, пока вы меня не примите”.

Тогда батюшка делает непередаваемое брезгливое движение, отмахиваясь от меня, как от жабы. Я не выдерживаю и начинаю плакать. Тогда он мгновенно смягчается, принимает меня и смеется: “Вот твои глазки и оросились. Мне этого только и нужно было”.

Рассказ Эллы Петровны

Я каждый день вспоминаю батюшку Нектария. Когда у детей моих несчастье, я говорю ему: “Ты их взял, ты их и веди”.

В первый раз я пошла к нему со старшей дочерью; полдороги мы ссорились: у нас в селе появился молодой человек — я ничего о нем не знаю — знаю только, что юрист, образованный, ну, интересный, а какой он человек — не знаю, а у моей дочери начинается к нему любовь.

Мы раньше с ней были как одна душа, а теперь она тянется к чужому мужчине, говорит мне, что хочет выйти замуж. А у меня ревность и страх отдать ее. Только около самых Холмищ мы примирились.

Входим к батюшке, он сразу нас принял, и такая ласка от него. Посадил нас и спрашивает: “У вас, может быть, недоразумение между собой?” А мы говорим — нет.

Потом стал он говорить, что девочке моей — благословение сразу выйти замуж (они хотели год ждать, переписываться, проверять себя, а он говорит — сразу), и чтобы я взяла их в дом, — я представила себе, что она на моих глазах уходить будет с женихом, что они будут к обеду опаздывать — ведь ему все равно, что обед на два часа позже; сердце мое на куски рвется, а батюшка все говорит, и я стала послушная, кроткая, любезная.

“Вы сделайте ей новое платьице и обвенчайте — в церкви обвенчайте ее”, — и несколько раз повторил, чтобы платьице, а сам на мою девочку все смотрит, и лицо у него светится, понимаете, по–настоящему светится.

Я говорю, что у нас средств нет, а батюшка говорит — добрые люди помогут.

И правда, добрые люди помогли. Все у нас было, всякое печенье к чаю, ужин только вышел скромный, а венчались в Москве в церкви, и я такую благодать чувствовала, как у батюшки.

Потом батюшка стал говорить с нами, как старый джентльмен — о живописи, о науках — так любезно; и подарил коробку мармеладу.

Через год после свадьбы девочка моя стала ждать ребенка. Очень тревожилась и спрашивала батюшку, как она должна поступать. Он все ей написал — ходить тихонько, не торопиться, тяжелого не поднимать, и что все будет благополучно.

И, правда, роды были знаменитые.

Потом младшая девочка моя пошла к нему. Он сказал ей, чтобы она сейчас готовилась в педфак, а на двадцатом году выходила замуж, и что тогда жених сам явится.

Теперь ей как раз двадцатый год идет.

— А Православие, Элла Петровна, вы приняли?

— Нет. Батюшка и не заставлял меня. Он понимал, что я старый человек и мне веру менять трудно. Но я знаю: у него была та благодать, которой в нашей Церкви нет, — и такая любовь была. Я приду к нему, нагну к его коленам свою старую голову и всю тяжесть отдам ему.

И плачет…

Рассказ Василия Петровича о рабе Божией Марфе

Была у нас работница — старушка Марфа. Батюшка очень любил ее, благословлял всегда.

Она совсем нищая была. Родные у нее кое–какие были, так они ее из дому выгоняли, ругали, били даже.

Стала она жить у нас, работала как раба купленная. И в церковь чуть ли не раз в год ходила — поговеть или на Пасху.

А как ее Господь перед смертью утешил: вижу я — совсем помирает она, велел я запрячь лошадь да свезти ее в село причастить.

Обычно батюшка наш причащал больных в сторожке, а тут велел для Марфы церковь открыть. Возвращается она домой, а лицо у нее такое светлое: “Уж как меня, Васильюшка, Господь утешил. У самого алтаря батюшка причащал меня”.

Лежит Марфа на лавке, уже нет сил ходить, а то все перемогалась, ходила. Жена говорит: “Помрет она тут, мы ее бояться будем. Вези ее к родным или в больницу”, а я смотрю — у Марфы слезы на глазах.

Не бойся, голубушка, никуда я тебя не повезу. Лежи, поправляйся.

Осталась она у нас. Только вхожу я к ней, вижу, ножку спускает она на пол, словно встать хочет, а сама стала клониться набок, и головка запрокинулась. Я подбежал, поддержал ее, а Марфа потянулась и тут же умерла, как уснула. Такая блаженная кончина! Я сейчас же послал за родными, за монашкой, Псалтирь читать; обмыли ее, положили, лежит она, как живая, и ни у кого к ней страху нет. Я потом спрашиваю у батюшки Нектария: “Почему мы ее не боялись, а других покойников боимся?”

А он говорит: “Около праведных нет страха. Тут святые ангелы у тела, и душа их чувствует и не боится. А если человек грешный был, то у тела злые духи, а душе от тела сразу отлучиться нельзя. Вот она и видит врагов своих и полыхается. Отсюда и наш страх”.

Марфа уж очень добра была. Что ни дашь ей — все раздаст.

Подарил я ей полушубок, она к обедне надела, а на следующий день опять раздетая ходит…

“Где полушубок?”

Отворачивается: Племянник у меня бедный, ему нужнее.

Я ей тогда из старенького кое-что сшил — опять не носит. Девчонке отдала какой-то.

Жена сердится: “Что ты, Марфа, все отдаешь, на тебя не наготовишься. Да ты вспомни, как тебя били да ругали”.

А Марфа смеется: “Они молоденькие, им нужнее”.

И полушалок еще отдала, себе на голову тряпку повязала, ходит грязная.

Я говорю: “Мне и есть из твоих рук противно. Сшейте ей холщовые фартуки”. Ну, фартуки она уж носила, а на голове тряпка по–старому.

Животных она еще очень жалела. Как овца ягнится, плакала Марфа от жалости и ягнят на руках носила…

А с батюшкой Нектарием некогда ей было разговаривать, когда он жил у нас. Только благословением его утешалась.

Однажды батюшка вышел в поле погулять, а Марфа белье несла на реку, корзиночка у нее на плече. Поспешила она батюшку под локоток поддержать, да сама и споткнулась; а батюшка подымает ее, смеется и крестит: “Видишь, меня хотела поддержать, а сама упала”.

Вот и пошли они оба — старенькие: батюшка в шляпе соломенной, а Марфа его под локоть поддерживает, а на другом плече у нее корзинка с бельем.

Письмо старца Нектария к Нине Владимировне

Благодарение за поздравление и за доброе благонамерение. Благословение преподаю позаботиться о здоровье и не пренебрегать замечанием, что в холодное время (а у тебя это есть — по–летнему) необходимо для тебя одеваться потеплей, хотя неуклюже. И вот тебе в начале нового года предъявляю урок жизни, чтобы не пренебрегать собой и жизнь проводить с рассуждением и соразмерностью, и это будет на пользу, и сама будешь покойна, и посылаю тебе благословение взять у доктора удостоверение и похворать недельку в добром здравии. Если желаешь, то приезжай на каникулы и теперь к нам в Холмищи, затем посылаю тебе самое лучшее пожелание душевное и сердечное.