Иномирянка для министра (СИ) - Замосковная Анна - Страница 56

Но как донести до этого наивного, взбалмошного мальчишки, что он должен придумать что-то другое, придумать немедленно? Объяснить, не признаваясь в моей подлости.

— Знаешь, почему Талентина покончила с собой? — спросил я.

— Ты не рассказывал.

Не рассказывал? Да, кажется… вроде только на Сарсанну кричал, когда она пришла после смерти Талентины. А что кричал? Не помню…

Сосредоточился на том, что надо объяснить ситуацию. Слова всплывали из тумана опьянения удивительно легко, будто ждали:

— Мои ухаживания и предложения она приняла под давлением родственников. Даже, я бы сказал, из-за их шантажа. В первую брачную ночь она заплакала и призналась, что любит другого, без него ей не жить, и если я хоть каплю её люблю, то должен отпустить. — К горлу подступала тошнота, я помахал рукой. — Конечно, я был молод и благороден, тоже верил в силу воли и прочие глупости. Считал, что никакой брачный браслет мне не указ, и если я захочу… — Меня захлестнуло отвращением. Как глуп я был тогда! Стискивая губы, я давил ненависть к своей наивности. — А потом начался кошмар. Во снах. Наяву. Мы часами не могли отойти друг от друга. Порой было трудно понять, где сон, где реальность. И в какой-то момент физическое воздействие стало настолько велико, что мы не удержались. Ночью, пока я ещё спал, Талентина осознала, что навеки привязана ко мне и не будет с любимым. Написала прощальную записку и утопилась. Конец истории.

Я выдохнул.

Не так уж страшно оказалось в этом признаться. Хотя завтра я об этом пожалею.

Сильнее опираясь на бар, я вытащил графин с чёрным бальзамом. Убойная вещь, гарантировавшая сон без сновидений. Кажется, я не пил его достаточно давно, чтобы снова использовать.

Хороший же пример подаю. Надо закругляться. Сквозь туман одурения прорвалось воспоминание: я тяну Талентину из воды, её бледное заострившееся лицо, путающиеся в пальцах мокрые волосы…

То же самое может случиться с Леной.

— Я рассказал это, чтобы ты осознал: год ждать не получится. Придумай, как снять браслеты или как вернуть женщин в их мир. Что угодно. — Хотел бы верить, что в этот раз выдержу испытание чарами, но знал, что не справлюсь, и страх замораживал внутренности. — Любой вариант, только не повторение этого всего! Ты меня понял?!

— Да.

— А теперь иди! Отсыпайся! И работай! Ты должен всё исправить!

Лавентин поднялся:

— Да.

Наконец он пошёл к двери. Я приложился к графину, жадно глотая терпкую вязкую уничтожавшую разум жидкость. По нервам пробегал огонь. Желудок сопротивлялся, но я глотал: скорее, скорее, только бы уже рухнуть в забытьё. Но тело сопротивлялось отраве.

Опуская графин, я краем глаза уловил движение. Мерещится?

— Прости, я не хотел, — Лавентин заглядывал в приоткрытую дверь.

Так странно, что от этого непоседливого… чудака зависит моя жизнь.

— Ты никогда не хочешь, — пробормотал я. — Но почему-то всегда делаешь.

Только бы у него получилось снять браслеты или вернуть Лену домой, хоть какое-то решение проблемы.

— Может, всё не так уж и плохо? — заметил Лавентин.

Да, у него всё неплохо, он же не проклят. Он может делать что хочет.

1…4

СЛЕД.ЧАСТЬ

— Мне жена очень нравится, я бы на ней по-настоящему женился, — поделился очевидным Лавентин, словно я не видел, как они на крыльце прощались, как смотрели друг на друга. — А ведь твою тоже браслеты родовые выбирали…

— Лавентин! — так потянуло вдруг признаться в зависти, которую я всегда отрицал.

— Я хотел…

— Это ты можешь жениться на ком хочешь! — Меня лихорадило от негодования: он живёт, как цветок в оранжерее, он ничего, совершенно ничего не понимает в жизни. — А я, если уж вынужден жениться, должен сделать это во благо страны. Мне нужен выгодный брак!

— Жена тебе нужна нормальная, ты один не можешь, — Лавентин закрыл дверь.

— Словно я не знаю, — я швырнул вслед ему графин.

Осколков не видел, всё утопало в лёгкой дымке.

То, что Лена здесь — это моя вина.

Я, ругавший Лавентина за импульсивность и безответственность, сам оказался не лучше.

Протянув руку, вытащил какую-то бутылку и стал пить.

Не хочу умирать. И не хочу, чтобы умерла Лена. Просто жить… Огненная жидкость выжигала внутренности, мысли.

Дом сотряс страшный крик:

— Проснись!

Беспросветная пелена накрыла меня. Я вдруг оказался в коридоре. Под ногами хрустели выбитые стёкла…

…Я на подоконнике, высовывался в окно и что-то кричал вслед уезжавшему кэбу…

…Снова коридор с выбитыми окнами, ветер…

…Передо мной мутно, двоясь, пестрели бутылки бара, я пытался поймать хоть одну, но не чувствовал пальцев…

…Странно видеть, как моя ничего не чувствующая рука вытаскивает пробку из графина…

…Голова запрокинута, в рот течёт что-то холодно-жгучее…

«Надо до дивана дойти», — мелькнула мысль и утонула в темноте.

Голова раскалывалась, но телу странно уютно. Словно я в тёплых объятиях, охвативших меня всего. Ощущение настолько приятное, что страшно шевельнуться и обнаружить, что это сон…

Сознание медленно прояснялось. Это не объятия: я лежал на диване в гостиной, укутанный одеялом до подбородка.

Я под одеялом, которым сам укрыться не мог: до места, где лежат одеяла, я бы не дошёл.

Дом и духи раньше ни за что бы обо мне не позаботились.

Подконтрольный Лене дом позаботился, укрыл, и осознание этого отозвалось в груди пронзительным щемящим чувством благодарности.

Обо мне заботились. Я глубже зарылся в кокон одеяла, обхватил себя руками. Щемящее чувство разрасталось, меня охватила дрожь: обо мне волновались, желали добра. Я весь сжался. Глаза защипало от проступивших слёз. Я уткнулся лицом в подушку и не шевелился, стараясь запомнить это ощущение заботы обо мне.

Резкий звук выдернул меня из кошмара с истекающим кровью Раввером. Тяжело дыша, я смотрела в почерневший потолок. Вместо прекрасных рисованных виноградников была оплывшая, как застывшая лава, стена.