Клятва Тояна. Книга 1
(Царская грамота) - Заплавный Сергей Алексеевич - Страница 60

Тот, кто хаживал от одной русийской украины к другой, да не в мирные поры, а в смутное время, тот ведает, почем фунт лиха. Не всякому мужику-бывальцу по силам большая дорога, а тут три дивчи с маляткой, да старые Обросимы, завзятые селюки-домоседы. Каково им в неизвестность с обжитого места идти?

Однако судьба не спрашивает, кому что по силам и по желаниям. Она дает и требует исполнения. Баженке дала православную веру и неколебимую верность ей, а еще Даренку и Сибирь. Обросимов привязала к нему через Даренку. По своей что ли охоте он за собою их тащиться обрек? — По воле Всевышнего! А коли так, радоваться надо, за испытания благодарить, понимать и твердо принимать их.

Даренка принимает. Впервые он это почувствовал на седьмом переходе — от Устюга Великого до Соли Вычегодской, стольного града купцов Строгановых. Вдруг ни с того, ни с сего сжало тревогой сердце. За нее сжало, за Даренку. Будто кто- то шепнул: в беде твоя суженая, в большой беде…

В тот день обоз и двух поприщ[270] не сделал, хотя допреж проходил и по три. А сбил его с хода такой случай. Не знамо почему, свернул Климушка Костромитин с санного наката в поле и угодил в заметенную снегом ямину. А там еще не обгрызенные зверем мертвецы торчат. Вытянули на свет крайнего — батюшки-светы! — на нем только рваная исподняя рубаха, тело под ней искровавлено, а на изъеденном солью лице синие кричащие глаза застекленели. У двух других вместо ступней и вовсе клочья обгорелого мяса.

Ко всему притерпелись казаки, всякого навидались, но тут и их прошибло.

— Опять строгановские прикащики лютуют, — набычился и без того вечно хмурый Левонтий Толкачев. — Мало им цепных колод да земляных нор, исповадились на цренах[271] неугодников палачить. Вживе на каленое железо ставят.

— Да-а-а, — сокрушенно подхватил Иевлейка Карбышев. — И я про цренный правеж слыхивал! Сказывают, будто Семена- то Аникиевича, прежнего Строганова, того… дубьем по голове… наповал… за это самое…

— За это, не за это, поди проверь. Многие варницкие люди на него тогда всколыбались. Досадил потому. Уж я-то знаю, — в груди у Толкачева проснулся хриплый застарелый кашель. — Хлебанул рассольного духа вволюшку. Досе продышаться не могу… Кхы-ы, кхы-ы-ы, кхы-ы-ы… Тут бы милость к увечным да вдовым да беглым от хозяина — с трудом подавив кашель, продолжал он. — Ничего бы, и не было. И-еех! — Толкачев в сердцах махнул рукой и умолк так же внезапно, как разговорился.

— Что было-то? — прицепился к нему Кирилка Федоров. — Досказывай, коли взялся.

Толкачев косо глянул на него. После обозного головы Кирилка — второй значимый человек в походе. Не по делам — Поступинский и без дьяка привык управляться, а по сыновнему родству с четвертным дьяком Нечаем Федоровым. Тут хочешь не хочешь, а держаться с ним надо почтительно, отвечать не мешкая, разъяснять непонятное вразумительно. Однако до почитания юный отпрыск, по мнению Толкачева, пока не дорос: ведет себя, как на развеселительной прогулке, ни в чем не осведомлен, зато почудить и зазря поиграть силушкой горазд.

— Что? Что? — передразнил юного дьяка казак. — Досадил, говорю. Думал, в крепости его не достанут.

— В какой крепости? В воеводской? — опять спросил Кирилка.

— Зачем? У Строгановых своя не хуже. На Никольской стороне, как раз за Солонихой-речкой. Сам увидишь, когда в Соль Вычегодскую прибудем. Ворота лубовые, железом оббитые. На стенах — стрельцы и пушки. Всё честь по чести… Кхы- ы, кхы-ы-ы-ы… Не жил, а царствовал. Совсем оглядку потерял. Ну а людишки варницкие терпели-терпели, да не вытерпели. Кто-то в сполошный колокол ударил. Оно и учалось. Приступом ворота вышибли. И не стало Семена Аникиевича. Вечная ему память… Теперича, видать, его племяш озорует, Никитка Григорьевич. Больше некому. Ежели не его волей эти смерти сделались… кхы-ы, кхы-ы-ы-ы-и… то его попущением.

Я так себе размышляю. А знать наперед ничего не могу. Не волен.

— Тогда мы с Поступинским дознаемся! — самонадеянно заявил Кирилка. — Клади их на возы, ребята.

— Клади, клади! — подхватил команду Фотьбойка Астраханцев и, подыгрывая уже казакам, заобъяснял: — Землица тута смерзлась. Ее не раздолбишь. Да и не положено нам неизвестных ухоранивать. Пущай вычегодские стараются. Инако нам придется.

— Цыть ты, трёпало перекатное! — досадливо осадил его Федька Бардаков. — Не твово ума дело.

Все взгляды скрестились на Поступинском: а что скажет обозный голова?

— Без дознания хоронить не мочно, — коротко молвил он. — Предъявим Строгановым, — и добавил чуть слышно, скорее для Кирилки, нежели для остальных: — Сговорчивей будут.

Баженку покоробило от этих слов. Перед лицом мученической смерти не о том надо думать, как половчей выбить у Строгановых людей и харч для Томского ставления… На небо — крыл нет, а в землю путь близок… Смерть не всё возьмет, только плоть… Злому — смерть, а доброму — воскресение… Никому не ведом час Страшного суда. Вот об чем помнить следует, ибо все смертны, и смерды, и владыки… Солнце хоть и слепит, да на него во все глаза глянуть можно, а попробуй из себя на смерть взглянуть. Особенно на такую…

Баженке вспомнился доказной язык Лучка Копытин, за которым он охотился на Курятном мосту, его юное замученное лицо на грязном снегу, а сверху воронье застящее небо. Для Лучки смерть пришла, как избавление. А для этих?

Но больнее всего была мысль о Даренке. В какую беду она- то попала? Достанет ли ей сил справиться с напастью?.. А может, с соблазнами? Ведь бывает и подневольные перемены…

Пока он предавался разбродным мыслям, казаки уложили мертвых на ближний воз.

— Гляди-кось, только теперь заметил Фотьбойка Астраханцев. — А у этого глаза отверсты. Никак попутчика себе выглядывает? — и перекрестился истово. — Чур меня!

Следом за ними стали креститься остальные.

— Может, и выглядывает, — подал голос Ивашка Згибнев.

— Да не у нас в обозе. Мы все без урону до места дойдем.

От его успокоительных слов приунывшие было казаки взбодрились. Ивашка Ясновидец зря не скажет. Ему дано наперед видеть. Он это уже не раз доказал. Даст Бог, и ныне не прошибется.

— А скажи, Иване, — обступили его товарищи, — К чему бы это на нашем пути мертвецы взялись? Поди, к худу?

— К искуплению! — коротко ответил тот. — Живому нет могилы, токмо совесть и доброе дело. А мы на доброе путь держим.

— И верно! — заудивлялись его прозорливости казаки. — Земля зимою мертвеет, а человек совестью… Родиться на смерть, а помирать на воскресение… Без смертушки живота не оценить…

Згибнев тем временем снял нательные кресты с мучеников, завернул в просмоленную тряпицу и передал обозному голове:

— Коли сыщутся убивцы-то, вели надеть на них эти крыжики. Да чтоб подольше не снимали. Они сами их изведут, — потом дал совет вознице: — А тебе бы коня лучше перепрячь. Покойников увезешь, смерть тут оставишь.

И снова заудивлялись его здравомыслию казаки: казнить, оказывается, можно и мертвым крестом, а от напасти уберечься простой перепряжкой. Всяк это знает, да не всяк исполняет.

В довершение ко всему достал Ивашка Ясновидец из дорожной сумы косыню[272], разорвал натрое и вложил каждому мертвецу в руки по лоскуту. Пускай им будет чем отереть лица во время Страшного суда. Вот уж и правда, заботник христов.

— А мне что скажешь? — подошел к Згибневу Баженка Констянтинов. — Не о себе забочусь, о тех, кто за мной следует. Ты знаешь, о ком. Чует сердце, во тьме они, а что за тьма, в толк не возьму.

— Тьма — путь к свету, — не замедлил с ответом Ивашка Ясновидец. — Не претерпев ее, света не возлюбишь, — и вдруг ляпнул не к месту: — Пусти бабу в рай, она и корову за собой приведет, и мальца, чтоб из той коровы молоко пил.

Заулыбались казаки, услышав такое. Ну и Згибнев! Урезал Констянтинова острым словцом. Приклеил ему непонятно с чего райскую бабу с коровой и ребятенком, как будто рай — простои деревенский двор с будними заботами. Однако в улыбках этих не было неуважения к Баженке. Напротив, заинтересованная приглядка, ревнивое ожидание. Непонятный он для служилых человек: ходит в десятниках, а десяток себе всё не набирает. С казаками и ямскими охотниками не чинится, перед обозным головой и дьяком Кириллом Федоровым не заискивает, Куземку Куркина, от которого к нему чуть не весь десяток перебежать готов, не хает, с Тояном Эрмашетовым по-татарски говорить старается, хоть и не свычен. Скачет, как все на верхах, хоть и кровавят у него на морозном ветру обожженные еще на Москве губы. Зря слова не скажет, а послушать других горазд. И не обидчив. Другой бы на его месте от шутки Згибнева в неудовольствие пришел, а он на-ко, лицом потеплел. Спрашивает, будто меньший у старшего: