Клятва Тояна. Книга 1
(Царская грамота) - Заплавный Сергей Алексеевич - Страница 71

Широка Русия, но человеческий мир намного шире. Давно ли Сибирь Москве незнаемым местом казалась? А ныне вот она — вокруг неизмеримо раскинулась. Но это первая Сибирь. За ней далеко простирается вторая, а уж за второй — третья. Там и есть Гилянское море[321]. Еще в древние поры — по былинкам дединьки Елистрата — доходил туда завоевательный царь Македон[322], ружье там свое спрятал и колокол. Насчет ружья Тырков дединьке не поверил — какие ружья у древних царей? А вот колокол — пожалуй. Интересно бы найти… От того царя Македона, через византийские да греческие руки, и достались Москве ключи от востока, а с ними вместе — белый клобук Вселенской церкви и шапка Мономаха.

Нынешней зимой, незадолго до Касьяна немилостивого, проезжал по Тобольской Сибири иноземный человек — из калмыцких земель по царской грамоте к себе в датские земли возвращался. Против выездной грамоты оказалось у него четыре лишних холопа — два калмычонка и два остячонка. Озадачились казаки таможенной службы: как быть? Все ж таки датский подданный, не своим чета. Решили письменному голове доложить — ему лучше знать, лишние или не лишние у проезжего мальцы. Оказалось, иноземец по рождению евреин, а у калмыков в священниках служил. Во многих землях успел побывать, во многих языках сведом. Калмычонков из степи вез как своих кулутов — рабов, значит. А остячонков к ним уже на Сибири прикупил. Вот и купчая крепость, извольте взглянуть (это у них так в европах привыкли — одного человека будто многих навеличивать).

Заинтересовался Тырков купчей. Дателем в ней некто Антипа указан. Уж не тот ли это черный поп Антипа, что явился на Обь место для Никольского монастыря искать, да так все найти не может? Худая слава за ним тянется: сам греховен, а других к очищению зовет… Иноземец подтвердил: остячонков ему и верно черноризник продал. Божье дело…

Тыркову аж сердце сперло: как так божье? — Дьявольское! Полуночное! Нечестивое! Христов воин не тот, кто крест на себя надел и божьим служителем нарекся, а тот, кто несет людям дружелюбе и успокоение. Это надо же: собрались два перевертыша, русийский и датский, неискренне своих богов почитающие, и устроили позорную распродажу кулутов. Святотатцы! Нелюди!

Однако воли своему гневу Тырков не дал: не гоже письменному голове перед лукавым иноземцем из приличий выходить. Пусть видит, что власть в Русии справедлива и требовательна, не взирая на лица. Составил он строгую государеву бумагу, де калмычоиков и остячонков у датского послужильца тот час забрать, а ему из казны выплатить за них кабальные деньги, сколько положено. Не удержавшись, прибавил изустно: государь наш Борис Федорович наперед всего повелел в сибирском царстве никаких пленных людей послам и посланникам иных стран в покуп не давать и за рубеж не вываживать, а которым сие повеление не ведомо, упреждать всяким образом, а которые не послушают, с тех спрашивать сурово.

По недавней отписке Нечая Федорова такая грамота от государя давно подготовлена, у царского дьяка Сутупова лежит. Стало быть, Тырков вправе сослаться на нее — ну хотя бы для того, чтобы осадить надменного иноземца. Ишь как он смоленой бровью недоверчиво шевельнул, де не может такого быть, понеже везде на Русии смута и воровство.

Тырков в ответ свои брови насупил: а ты проверь!

Не стал иноземец судьбу испытывать, взял казенные деньги и двинулся поскорее дальше. Уже из Верхотурья прислал он Тыркову издевательскую бумагу в два слова: шелап потешный. Над этими словами намалевана была малая царская корона в три разноцветных зубца: по краям белый и черный, а посредине зеленый — с крыльями и медвежьей лапой на нем. Лапой шелапа. Шелап этот, по верованиям обских людей, был когда-то сыном верхнего бога Нуми-Торума и жил с ним на белых небесах. Став взрослым, захотел сын занять место отца и восстал на него. Рассердился Нуми-Торум и сбросил негодника на зеленую землю. Там шелап оброс мхом, который потом превратился в теплую шкуру, отрастил когти, чтобы проворно лазить по деревьям и удачно охотиться, устроил себе берлогу и стал хозяином тайги. Одни его Консыг-ойкой зовут, что значит Когтистый Старик, верят, что прежде он человеком был, дал людям огонь и лук, чтобы от врагов и холода обороняться. Другие его страшатся, потому что бог Подземного мира Куль-отыр, желая досадить Нуми-Торуму, сделал медведя главным своим духом и вместе с латтарыт йеретя, покойницкими страшилищами, поставил охранять вход в преисподнюю. Есть остяки, которые у себя в жилищах из малых медвежат больших выращивают, ласково называя их Ман Иямы — Мой Сын. А потом охотятся с Ман Иямы на лесных медведей… На шаманском посохе Тама-иры изображен Крылатый Медведь. Жители соседнего стойбища называют себя людьми медвежьего рода коркыль-тамдыр. И все это тоже шелап — Шелап многолицый.

Тырков сразу понял суть издевательского послания иноземца. Шелап потешный — это, разумеется, он, письменный голова большого сибирского воеводства. Но головы-то у него и нет. Ведь дурацкий колпак в виде царской короны напялен неизвестно на что. У короны три разноцветных зубца. Разве не читается в них насмешка над святой православной троицей? Вот де, полюбуйтесь — Отец, Сын и Святой Дух, но в образе идольского богочеловекозверя, соединившего верхний, средний и нижний миры первобытных сибирцев. Так же первобытен и сам Тырков — русийский медведь на сибирской ярмарке…

С детства Тырков на потешных медведей с жалостью глядел: этакая глыбища, а позволяет себя на цепи по торгам водить, в ямной клетке на боярских дворах для развлечения знатных людей держать. Однако дединька Елистрат разъяснил внуку, что медведь не только смелость, силу, стойкость олицетворяет, но и ленность, жестокость, похоть превеликую, вот и тянет человека над ним свою власть показать, удаль и молодечество. Хвалить такое нельзя, но и ругать не след. Понимать надо. В народе ничего зря не делается. Всё свой особый смысл имеет.

В первый год своей сибирской службы попал Тырков к кодским остякам на парры — праздник убитого медведя. О как благодарили они Когтистого Старика за то, что он дал им себя убить, как угощали, подкладывая к безжизненной морде оленье мясо, лучшую рыбу и соты диких пчел, о как клялись в любви, повторяя: тебя убил тот, кто пришел и хочет кушать, а нам не надо — мы добрые. Тут же сидел герой праздника — удачливый охотник. То и дело поднимал он себе на лоб ремешок с носом и губами убитого им зверя — боялся, как бы Когтистый Старик не узнал его.

В тот раз остяки показались Тыркову отъявленными притворщиками. Убили медведя, а вид сделали, что в гости его пригласили. Освежевали, а будто шубу с дорогого гостя помогли снять. Съели, а словно за праздничным столом вместе посидели. В довершение ко всему медвежьи кости в лесу развесили. Тырков спросил: зачем? Ему ответили: чтобы кости новой плотью облеклись и стали новым шелапом.

Позже Тырков встречал в тайге особые знаки: их-курр. Они назывались тень медведя и указывали на место, где охотник пригласил к себе в гости Когтистого Старика или Когтистую Старуху с детенышами. Их-курр обозначались крестом. Душа-тень никак не обозначалась. За ней следовала душа-птица. Она тоже никак не обозначалась. Разве все можно понять и верно изобразить? Глядя на те знаки, Тырков вдруг осознал, что не притворством живут остяки, а волшебными сказками. Просто сказки эти на суровой земле, как цветы, тускло вырастают. Главное в них — вера, что ничто в жизни не исчезает бесследно, все повторяется, пусть и в новом облике. Того же медведя взять. Благодаря ему люди обрели целительную силу и выносливость, породнились с Нуми-Торумом… Человек, которого задрал шелап, по общему мнению, грешник. Недостойными делами своими он прогневил небесного бога, и тот послал ему земное отмщение.

Вот и Тырков, получив от иноземца зловредную бумагу, вдруг почувствовал в себе медведя. Вспышка ярости ослепила его. Кабы проезжий гость на ту пору под рукой оказался, выдернул бы его Тырков из крытых саней, как морковь из насыпной грядки, да и шмякнул оземь. Только мокрое место от него и осталось бы.