1956. Венгрия глазами очевидца - Байков Владимир Сергеевич - Страница 10

Настал день отъезда в Венгрию. Я выехал вместе с сопровождающими партийно-правительственную делегацию лицами — цековцами и аппаратчиками канцелярии Ворошилова. Железнодорожный спецсостав, который состоял из салона-вагона для «главного гостя» в середине состава, вагона-ресторана, вагона с бронированной автомашиной для поездки по Венгрии, вагона для обслуги — охрана, повара, медики, парикмахер и другой неизвестный мне рабочий люд, — выехал заранее. Это было как бы опробование. Ворошилов официально выехал позднее.

К своему выступлению на торжественном заседании он готовился тщательно. На следующий день по приезду вызвал меня и еще нескольких человек из секретариата в большой особняк рядом с Посольством, где он разместился с обслуживающим персоналом, и сказал, чтобы мы слушали, как он будет читать подготовленную речь. Передо мной сидел пожилой, болезненный, круглолицый старик, с темными мешками под глазами. Он часто отлучался в соседнюю бытовую комнату, как он говорил, «позвонить в Кремль». Врач, профессор из Лечсанупра Кремля (Лечебно-санитарное управление) все время напоминал ему, что надо лежать, а не работать, но тот только отмахивался от него. У Ворошилова были проблемы с урологией. Врач все-таки настоял на своем, сделал ему укол и Ворошилов лег, но тем не менее продолжал читку. Мне было жаль старого и не слишком хорошо к своим 70 годам сохранившегося человека — в такие годы пора на пенсию, однако расставаться с властью трудно. Геронтократия — одна из известных черт позднего периода социализма.

Упрямый и дисциплинированный был старик! «Слушайте внимательно, правильно ли я читаю, правильные ли у меня ударения!» — требовал он. Ворошилова особенно беспокоило, точно ли он произносит венгерские названия, встречающиеся в тексте. Признаюсь, дабы не случилось казуса, мы по совету первого помощника Ворошилова генерала Щербакова их потом убрали.

Он вспомнил[43], как однажды одна из наших знаменитых певиц, выступая в будапештском Национальном театре на торжественном праздничном вечере, пела венгерскую песню, где в припеве было слово, оканчивающееся на «seg». Последнюю гласную она пела, как короткое «Е», а не открытое «Э», а слышалось «seg», что является нелитературным названием пятой точки. И получился конфуз: сначала зал ошарашенно затих, потом с напряжением, в мертвой тишине, ждал второго куплета, а после третьего взорвался хохотом и наградил артистку такими аплодисментами, которыми, наверное, певицу не награждали даже в родном театре.

Ворошилов все же заботился о своем здоровье: как только у него закончился приступ почечной колики, он стал прогуливаться в парках Будапешта, точно отмеряя километры, рекомендованные ему лечащим профессором. Считали пройденный путь два охранника, перекладывая маленькие камушки, которые были связаны как четки по 100 штук, из одного кармана в другой. Иногда охранники сбивались со счета, тогда маршал садился на ближайшую скамеечку и приходил им на помощь.

Ворошилов говорил, что Будапешт он любит, хорошо вспоминал работу в 1945–1947 годах, когда он был председателем Союзной контрольной комиссии в Венгрии. Его узнавали, здоровались с ним, и он расспрашивал встречных будапештцев о жизни.

— Видите, — обращался он к плотно стерегущей его охране, — здесь еще не забыли Ворошилова!

Как-то будущий председатель Президиума Верховного Совета СССР[44] поехал прогуляться на катере вверх по Дунаю до Вышеграда (Visegrad). Радовался прогулке, был очень веселый, даже запел тихим и мелодичным тенорком. Говорили, что голос ему «ставила» сама Нежданова! Пел Ворошилов украинские песни, быть может, вспоминал молодые годы, проведенные в Восточной Украине, где родился. Видимо, за эту причастность к певческому цеху Сталин назначил его и держал главным куратором и покровителем всех видов искусства в СССР (не без вреда для самого искусства). Многие десятилетия Ворошилов совмещал кураторство с маршальскими обязанностями.

На катере я с разрешения Ворошилова фотографировал его, но это занятие стоило мне потом дальнейшей карьеры в аппарате маршала. Генерал Щербаков перед плаванием по Дунаю намекнул, что Ворошилову я понравился, и он хочет взять меня к себе в секретариат. Когда же мои пленки были проявлены (они до сих пор хранятся в моем архиве) и снимки показаны маршалу, он брезгливо поморщился и сказал Щербакову:

— А фотограф-то — человек злой, ни одной морщины не пропустил у меня, неужели я уж такой дряхлый старик?

И песенка моя для дальнейшего продвижения по службе была, мне кажется, спета. Больше всего я опасался, что теперь меня вообще отлучат от работы переводчика-референта — в аппарате неуважение к близкому окружению Сталина никому не прощалось. Позже я разобрался, в чем дело. Ворошилову никто и никогда не осмеливался показывать не отретушированные и не отрисованные «под молодость» его фотопортреты, а я и не знал об этом украшательском обычае. Вожди, как кинозвезды: не любят, чтобы их видели старыми.

Но опасения мои были напрасны. Старик простил меня, наверное, посчитав, что я просто фотограф-неумёха. И после празднеств мы снова гуляли по Будапешту: я переводил беседы будапештцев с Ворошиловым, а по возвращении в Москву я остался в отделе ЦК. Более того, если к Ворошилову приезжали гости из Венгрии, не владевшие русским, он вызывал меня для перевода, а когда в феврале 1951 года возглавил советскую делегацию на II съезде Венгерской партии трудящихся (ВПТ), я вновь писал проект его речи и переводил ему во время поездки. Правда, больше я его никогда не фотографировал.

В 1951 году по моей просьбе мне разрешили остаться в Венгрии на две недели — поездить по стране, сдать экзамены в университете (я теперь числился там заочником), прочитать обзорную лекцию в Русском институте. Ведь во время работы в ЦК я не прекращал совершенствовать венгерский. Понимал, что для синхронных переговоров, которые мне теперь приходится вести, языком надо заниматься ежедневно.

Занимался теперь с Кларой Евгеньевной Майтинской. Я упоминал о ней, рассказывая о своей преподавательской работе, когда она помогала мне читать лекции в ВИИЯКе. Она закончила к этому времени первую в России трехтомную «Грамматику венгерского языка». Я буквально штудировал этот солидный научный труд, и Майтинская придирчиво экзаменовала меня. Кроме того, я готовил обзорную лекцию на венгерском языке по классической русской литературе начала XX века для студентов Русского института. Клара Евгеньевна правила мой венгерский текст, гоняла как мальчишку, заставляла зубрить и сдавать лекцию на память по абзацам, потом постранично, чтобы «не краснеть за меня!».

Судьба Майтинской поистине драматична, как и у многих честных интеллигентов СССР и Венгрии того времени.

Ну, думал я, что уж властям предержащим до проблем венгерской грамматики, но, увы, и до нее дотянулась невидимая рука «отца народов». В тот период Сталин возомнил себя ученым-лингвистом и даже опубликовал целую работу в «Правде» об учении тогдашнего академика и вице-президента АН СССР Николая Марра, который пытался «вдребезги» разбить все исследования настоящих русских и советских ученых-лингвистов.

Как раз в это время Клара Евгеньевна «на ура» защитила докторскую диссертацию, основанную на собственных многолетних исследованиях и солидных научно-теоретических трудах венгерских и русских языковедов. Но в диссертации она ни разу не сослалась на «великий труд» И. В. Сталина. Подхалим Сталина, некто Сердюченко, написал в Высшую аттестационную комиссию об антисталинском характере работы К. Е. Майтинской. Я спросил ее, почему же она не ссылалась на эту сталинскую работу.

— Потому, — ответила Клара Евгеньевна, — что Марр в оценке всех настоящих лингвистов мира — не ученый. Его новое «яфетическое» учение о языке научно не обосновано, это профанация лингвистики. Как же я могла основывать свое исследование на ненаучных теориях?[45]