1956. Венгрия глазами очевидца - Байков Владимир Сергеевич - Страница 14

То заседание Политбюро 13 июня длилось несколько часов, был жаркий летний день, окна не открывались — бушевали дождь и гроза, рубашка у меня промокла до поясного ремня.

Когда на заседании возникало редкое затишье, мой перевод еще слушали, потом каждый говорил, не слушая другого, да и слушать было незачем — властители соцлагеря договорились заранее: Ракоши отстранить от должности премьер-министра, временно, «для исправления ошибок» (до пленума ЦК ВПТ), оставить за ним должность первого секретаря, а пост премьер-министра передать Имре Надю. Как известно, ошибки эти Ракоши не исправил — назревало народное восстание.

Последний раз я встретился с Ракоши в конце июля 1956 года, когда он был освобожден от должности первого секретаря и мне поручили сопровождать его при отъезде (фактически в ссылку) в Краснодар[60]. Там он поселился в небольшом доме вместе с женой Феней Федоровной.

Затем, когда я уже не работал в аппарате ЦК, а вел научную работу по Венгрии в Академии наук СССР, до меня доходила информация, что Ракоши много раз писал прошения, чтобы ему разрешили жить в Венгрии, но его не пускали. Правда, потом из-за ухудшавшегося здоровья его перевели поближе к Москве, в Горький (теперь Нижний Новгород). Умер Матьяш Ракоши в 1971 году.

После этого побоища на Политбюро у меня осталось очень тяжелое впечатление. Я впервые увидел без прикрас истинные лица «небожителей». Прежде в моих личных представлениях эти люди были на высоком пьедестале. И вдруг я разглядел в них что-то нечеловеческое, звериное и мне стало страшно и противно участвовать в грязных политических игрищах. Я решил уйти из аппарата. Но оттуда так просто не уйдешь: очень много знаешь о порядках в ЦК, о руководящих личностях, деталях — не ровен час, сболтнешь чего не надо и где не надо. Можно было сослаться на болезни, но я был здоров. Остался единственный выход — уйти на партийную учебу, а оттуда потихоньку — на научную, в Академию наук. Так я и сделал. Тем более в ЦК любят внедрять в науку бывших аппаратчиков, считая, что там они будут проводить в исследованиях надлежащую партийную линию.

В 1952 году меня отпустили из отдела ЦК на годичные аспирантские курсы в Академию общественных наук при ЦК КПСС, где я должен был закончить и защитить кандидатскую диссертацию на тему «Современная венгерская литература». Диссертацию за год не напишешь, я давно занимался ею, готовил исподволь все годы, когда выпадали свободные дни и часы, главным образом во время отпусков.

Однако номер с уходом не удался. Грозные события в Венгрии уже назревали, и меня сняли с учебы. К диссертации я вернулся несколько позже, снова работая в аппарате ЦК.

С Яношем Кадаром я впервые познакомился весной 1955 года, когда он приехал в Москву во главе венгерской делегации по обмену опытом партийной работы, Первая поездка намечалась в Донбасс. Среди наших гостей царило радостное настроение, так как их большинство составляла партийная молодежь, только что освобожденная из тюрем[61]. Это было новое поколение будущих руководителей страны. Яноша Кадара освободили 22 июля 1954 года. После освобождения он стал секретарем райкома партии XIII промышленного района Будапешта «Андьялфёльд» (Angyalfold — Ангельская земля).

Я заметил, что среди членов делегации он пользовался каким-то особенным авторитетом, к нему относились безгранично тепло и постоянно, но ненавязчиво о нем заботились.

Мне он сразу приглянулся: широкоплечий, с большими светлыми глазами, в которых таилась неуловимая улыбка. Лицо с ямочками на щеках, каким-то чудом сохранившимися у него после стольких лет мучений в его драматической жизни революционера-подпольщика при фашизме Хорти, после напряженной партийно-государственной работы в послевоенной Венгрии, тюремных мытарств при режиме Ракоши, которых хватило бы на нескольких человек. Правда, когда я встретился с Кадаром через 12 лет в 1967 году, проездом в Югославию через Будапешт с туристической группой, перешли эти ямочки в отметины постоянно напряженной жизни, стали глубокими бороздками-морщинами.

Я всегда буду помнить его улыбку, располагающую к себе, причем не дежурную и не ко всем, а по отношению к понравившимся людям. Переживший много драматических ситуаций, обманов и разочарований, он как-то интуитивно чувствовал неискренних людей, льстивших, желающих понравиться ему из-за выгоды. Тогда он сразу (и я это наблюдал) становился сухим, отрешенным, а взгляд его устремлялся куда-то мимо собеседника. Эта интуиция, мне казалось, выработалась у него в период подпольной работы, которая всегда велась на острие ножа и когда малейшие ошибки и промахи в ней не прощались.

Когда мы с Кадаром познакомились поближе, он мне говорил о верных людях: вот этот хороший человек, на него можно всецело положиться, а вот с этим надо быть осторожнее, что-то в нем не внушает доверия, нет искренности… А этот наверняка от вашего КГБ прикреплен, не говорите при нем лишнего, неправильно истолкует — и у вас будут неприятности.

Я однажды спросил Кадара, как это он так быстро распознает людей — будто на сортировочной веялке отделяет зерна от плевел. Усмехнувшись, Кадар ответил:

— Пожили бы как я — научились бы. Но врагу не пожелаю быть знатоком в этом «полицейском» деле — кровью пишется эта наука, хотя называется безобидно: политическое чутье. Я вот сразу понял, что вы не из органов КГБ, ничего лишнего ни у меня, ни у других членов делегации не спрашиваете. Живой интерес проявляете только к самой стране, ее жизни, культуре, интерес искренен, так как знаете язык. Чувствуется, хотите иметь более глубокое представление о Венгрии.

— Вы угадали, — подтвердил я, — я не из КГБ, я из трудовиков партаппарата, «партийный проли», как вы таких называете. И цель моя — хорошие дружеские отношения между нашими людьми и странами.

Кадар, пострадавший от советских и венгерских сотрудников КГБ, как мне казалось, несмотря ни на что не таил зла к службе безопасности, он просто хорошо знал эту структуру, необходимую для любого государства. Делил их работников на настоящих чекистов, честно защищающих от врагов свой народ, и карьеристов, морально растленных палачей, упивавшихся своей безнаказанной властью, одинаково вредных для честных как советских, так и венгерских людей.

Характер бесед Яноша Кадара с трудовым советским людом обычно отличался неподдельной заинтересованностью. Как я замечал, она велась на равных. Причем когда разговор касался самой сути дела, Кадар допытывался до мелочей, а если партнер по беседе был рабочим или мастером, то интересовался методами и приемами труда. Если разговор проходил у какого-то станка или агрегата, то Кадар просил показать, как это делается, как изготавливаются детали, ведь Кадар в прошлом был механиком, поэтому с интересом рассматривал инструменты и приспособления. «Свой мужик!» — слышал я зачастую от рабочих после такой беседы.

Поэтому протокол пребывания делегации, особенно если это касалось всяких заседательских процедур или застолий, из-за таких длительных неформальных общений главы делегации с людьми иногда нарушался.

Кадар любил встречаться с простыми углекопами Донбасса: его интерес к ним был неподделен, и это вызывало взаимную любознательность. Люди видели в нем человека, заинтересованного в общении не для «официальной галочки», не начальственную личность, снисходящую к ним для показа, чтобы продемонстрировать, что она желает «узнать больше о жизни народа», и особенно проявляющую свою активность, как я замечал, если рядом были журналисты, кино- и фотокорреспонденты.

Как я наблюдал впоследствии, когда работал в Венгрии, не менее тепло и просто Кадар также разговаривал с венгерскими людьми во время выступлений в больших залах в Будапеште, на митингах на стадионах, где мне приходилось с ним бывать после октября 1956 года. Нередко при тысячных аудиториях к нему кто-то из слушателей запросто обращался: «Слушай, Янош, скажи-ка мне!..»