Катавасия (СИ) - Семёнов Игорь - Страница 12

      Попили чай. Дедкин остался курить, сидя на бревне, а Валерий позвал за собой Двинцова, и они пошли на противоположную от дома сторону поляны. Слева протекала небольшая, метров в восемь шириною, речушка, где, как сказал Каурин, чудом водятся хариусы, которых, однако, ловить нельзя, "а то за одно лето все переведутся". Валерий повернулся к лесу и закричал:

      - Мишка! Мишка!

      Вдали раздался чей-то хриплый рёв, тяжёлый топот и треск ветвей. "Медведя он, что ли держит", - подумал Вадим. На поляну прямиком через малинник вломился громадный буланый жеребец с хитрыми лиловыми глазами, с гривой, спиной и хвостом, густо облепленными репьями и хвоёй. Мишка остановился шагах в пяти от Каурина, выжидающе склонил голову набок. Валера шагнул к нему. Михаил скакнул вправо. Валерий - за ним. Мишка - влево. Каурин остановился. Оба довольно заржали, подошли друг к другу, потёрлись головами и пошли к дому, оба вкусно хрустя сухарями. Валера гордо обернулся:

      - Каков паразит, а! Его на конезаводе Факелом обзывали, а он ни гу-гу. Какой дурак на ненормальное имя отзываться станет? А "Мишку" он сам выбрал. Я кучу имён перебрал, так он только на "Мишку" и подошёл. Зверь! Весь день по лесу гуляет, ничего не боится. Если не звать, только к ночи придёт.

      Мишка, довольный похвалой его дикой сущности, вскинул голову, заплясал, хапнул нежно Валеру зубами за ворот куртки.

      Валера принёс из сарая седло с уздечкой. Узду Михаил дал надеть на себя спокойно, обнюхав мундштук, перед тем как взять в рот. Валера, поднявшись на цыпочки, закинул потник, водрузил сверху седло, стал затягивать подпругу. Мишка закатил глаза, застонал, надул что есть силы живот, умирающе захрипел и тяжело грохнулся на землю, издавая слабые стоны и судорожно подергивая ногами. Каурин, с трудом сдерживая смех, с напускной строгостью сказал:

      - Михаил, не верю.

      Конь тяжело вздохнул, легко вскочил на ноги, фыркнул, всем своим видом показывая: "Не получилось, ну и не надо, не больно-то и старался." Седловка была закончена без происшествий. Валера обернулся к Двинцову:

      - Садись, посмотришь мои владения. К "окошку" вечером свожу. Или лучше утром. Пока тумана нет, всё равно ничего не увидишь, даже и не почуешь.

      - А ты? Второе седло есть?

      - Я лучше пешком. Лошадей люблю, купил вот, а задница моя покуда с ними дружить упорно не желает. А по лесу-то я и пешком не то что не отстану, а и перегоню.

      Несколько часов бродили по лесу. Фома, поначалу приревновав Двинцова к коню, рычал, а, когда Вадим вскочил в седло, кинулся Мишке на горло, но был вовремя отброшен в сторону ногой. Скоро, однако, привык, мирно бежал впереди, временами оглядываясь, петлял по лесу, облаял глухаря, минуты две раздражённо рычал на найденного в кустах ежа. Валерий показывал птичьи гнезда, поляну с овсом, специально посеянным им для местного медведя ("Чтоб с голоду не сдох, сейчас в лесу жрать почти нечего, всё люди повывели"), болотину, старый лес, где чудом спаслись от человечества десятка два лиственниц неизвестного возраста, но потрясающих габаритов - метра четыре в диаметре. "Настоящая конда - пояснил Каурин, - Сейчас таких почти нет, одна менда, после пожара или вырубки такие не вырастают, только через два поколения естественного отмирания". Мишка шагал не спеша, на погонялки отзывался несколькими шагами лёгкой рыси, обиженно ёкая селезёнкой. Возле болота конь вдруг, плюя на узду и пятки, пущенные в ход Вадимом, свернул влево и понесся неожиданным диким галопом по тропинке вниз, легко перемахивая через валежины. Остановить Двинцов смог Михайлу только проскакав метров двести, прилипши телом к конской шее, чтобы не выбило из седла низко растущими ветками, да и то путём крепкого "шмяка" кулаком меж Мишкиных ушей. Матерясь, Вадим догнал смеющегося Каурина. Тот пояснил:

      - Это он здесь всегда так, тут угол к дому срезать можно, вот и дурит: авось, мол, согласятся.

      Мишка довольно скалился.

      Вернулись. Быстро темнело. Дедкин к тому времени наварил полный котел (сразу на два дня) каши с консервами, накрошил в миску редьки с подсолнечным маслом и зелёным луком. Не спеша поужинали. Валера, возясь со щенками, рассказывал про своего Волка. Мишка ещё засветло загнал кобылу Жульку спать.

      Дедкин попросил:

      - Вадим, возьми гитару, спой что-нибудь своё.

      - А что спеть-то?

      - Новое что-нибудь написал?... Или нет, пой что хочешь.

      Вадим принёс из дома гитару, устроился поудобнее, подкрутил колки.

      Ветер мартовский то ли плачет ли, свищет ли,

      По Руси бредут, по Руси бредут нищие,

      По родной земле длиной чередой беженцы.

      А кто-то в кабаках, на чужих слезах тешится.

      Выпей, да налей по одной ещё, да закусывай!

      Вилкой подцепляй душу ближнего. Вкусно ведь?

      Как же это так, словно вся страна в оккупации:

      Бродит по земле, от себя бежит нация!

      И визжит вовсю, давит на уши проповедь:

      "Доставай кошель, ведь ещё не всё пропили!"

      Без раскаянья, не от Каина ль родом вы?

      Кто же вами там, что же тут ещё не продано?

      Слабого втоптать в пыль вонючую - доблестно?

      Веселись, толпа, в пляске бесовской над пропастью,

      Убивай, да грабь, за тебя попы молятся -

      Как не порадеть, коли воздают сторицей!

      Двинцов на секунду стих, гитара зазвучала тише, сам с крика перешел на задыхающийся полушёпот:

      Ветер мартовский то ли плачет ли, свищет ли.

      По Руси бредут, по Руси бредут нищие,

      По родной стране, длинной чередой - беженцы...

      В никуда ведёт путь, проложенный нежитью.

      Затухая, звякнул минорно последний аккорд. За спиной у Дедкина послышались какие-то непонятные звуки. Виктор оглянулся: Сана сдавленно рыдал, меж пальцев дымилась, обжигая, забытая сигарета.

      - Сана! Ты чего?

      Сана поднял голову, судорожно сглотнул:

      - Что? Думаете, небось, блатная истерика, так? Мол, зеканам много не надо, чтоб расчувствоваться: хоть под такое, хоть под Шуфутинского. А я, хоть и сидел, но блатным себя никогда не считал, я - мужик! И ни под какую "Таганку" вовек слезы не пускал. А сейчас плачу. Потому что прошибло, потому что моё это тоже. Потому, что и мне, каким бы алкашом и полубичугой вы меня не считали... Да считаете, считаете!... Так вот, каким бы меня не считали, а и мне обидно. Обидно, что землю нашу испоганили, что лес на жвачку меняют, что дети, как в двадцатые годы, беспризорные ходят, хлеба выпрашивают. Обидно, что правители наши, всё почти угробив, у чужих дядь задницы лижут. И точно ведь на Руси почти одни нищие: только одни материально, а другие - душой обделённые, давно её на шмотки сменявшие, а у третьих - ни того, ни другого.

      Каурин перебил:

      - Ладно, Сана, успокойся, с тобой же никто не спорит. А песню ты, Вадим, действительно стоящую написал.

      Сана вскинулся:

      - Вот! Даже язык запохабили. Ты вон, хоть и консенсусов всяких не употребляешь, а всё же говоришь, как прихрамывая.

      - Это в чём же? - обиделся Валерий.

      - Как ты сказал? "Песня стоящая". А разве можно песни и стоимость рядом ставить?

      - Ну, это ты перегнул, - вмешался Виктор, - А как же тогда говорят "бесценный шедевр" или "ценный вклад в культуру"?

      - Это не я перегнул, это язык захромал, - не сдавался Сана, - Вот если бы я сказал так: "Вадим Игоревич, ваша песня приносит в российскую культуру значительную прибавочную стоимость", как бы вам это понравилось?

      - Ну, сравнил тоже! - рассмеялся Вадим.

      - Да нет, то же самое, только я совсем чуть-чуть язык видоизменил, так сказать - по-новорусски. Просто вы к одному уже привыкли, а ко второму - ещё нет. А если так же дальше пойдёт, лет через двадцать, а то и меньше, такое моё выражение уже спокойно воспринимать станут. Сами же знаете, что наш современный язык Пушкину, да что Пушкину - мужику тогдашнему чуть ли бы не матерным показался, ну, во всяком случае - грубым до невозможности. Они, тогда, конечно, тоже пересаливали: то с немецким, то с французским. Но кажется мне, что сейчас дело с английским круче зашло.